В общем, большой чемодан пришлось разобрать. А спустя день – и второй, маленький чемодан, потому что и на его дне, как назло, осело самое нужное: купальник и сетевой шнур от компьютера. Ко всему прочему, пока мы с Реми лениво попивали Сальвановский чай на балконе и предавались мечтаниям о предстоящей новой жизни, Бруно умудрился разнести багажное содержимое по всему номеру.

На сборы оставался час. Вещи всё ещё лежали разбросанными где попало чемоданы пестрели развороченными душами, и из них символично свисали разноцветные провода, как после взрыва. Я стояла рядом, покачивающаяся от бессонной ночи и раннего пробуждения – печальный призрак чемоданного домового, оплакивающий своё последнее пристанище, некогда цельное, наполненное, нетронутое.

Задача «собрать и упаковать» представлялась в эту минуту невыполнимой и невыносимой – побочные эффекты длительного перелёта и смены часовых поясов, казалось, день ото дня только ухудшались. А, может, сон пропал от душевных всплесков, переживаний и безответных вопросов. Всё кругом: время, движения и даже собственные конечности казались бесконтрольными, растягивающимися, липучими, как струны сырого теста.

Собрав остатки воли и отчаянно прорычав, я всё же засучила воображаемые рукава и пошла подбирать одежду, игрушки, книги, а затем свалила их на кровать, готовясь к тому, что сейчас предстоит по новой всё старательно скручивать, сворачивать и компоновать в лучших традициях тетриса. В этот момент из душа вышел сонный отрешённый лохматый Реми. Заметив мобилизацию сил в моей позе и взгляде, он одобрительно кивнул, мол, поддерживаю, молодец, и тут же грузно упал лицом в подушку, рядом с только что наваленным мной сугробом.

От увиденного внутри что-то оборвалось и схлопнулось. Приступ решимости, наверное. Потому что снова ничего не хотелось, разве что кричать.

– Я не буду паковать одна! – громко запротестовала я.

Реми и не вздрогнул. Он продолжал молча лежать, а спустя минуту глухо застонал, подобно несчастным рыбакам на заре. В стоне его чувствовалось бессилие и вместе с тем признание несправедливости с его стороны, о чём больше всего возмущались отмеченные моим уставшим, но порывистым от гнева голоском «не буду» и «одна», а также мой трагический, взывающий о пощаде взгляд. Реми медленно поднялся, подошёл и положил мне на плечо ладонь, как поступает всегда, когда ему приходится в чём-нибудь уступать. В этот раз, правда, его рука казалась особенно увесистой.

– Хорошо, – обречённо сказал он.

– Хорошо, – повторила я не сразу, выпуская потихоньку слабую улыбку и, кажется, вновь воодушевляясь.

– Но, – громко добавил он. – Будем паковать по моему!

Быстрым озлобленным движением он обхватил груду нашего теперешнего имущества, скинул в открытые чемоданы, захлопнул чёрные клапаны и, сильно придавливая ногой сверху: сначала один, потом другой, попытался застегнуть на них молнии. Увы, как настойчиво он не давил и как неистово не тянул навстречу друг другу тугие края, застёжки так и не подавались.

– Чёрт! – выругался он сквозь стиснутые от напряжения зубы. – Вещей, как будто становится больше! Их срочно надо куда-нибудь переложить!

Жаркие капли пота срывались с его висков на грудь и на чемоданы, глаза блестели одержимостью, или даже сумасшествием.

– Па-па, – жалобно, по-кошачьи произнёс Бруно, застывший на корточках посреди игры с пластмассовым грузовиком в изумлении от интересного поведения отца.

Реми посмотрел на него и ослабил хватку.

– А то будет слишком поздно, – шепнул он то ли ему, то ли себе и тут же рывком бросился на выход, ещё раз сверкнув безумностью, а также бледными босыми пятками.

Я растерянно глядела ему вслед. Из щели не до конца закрывшейся двери доносился топот по лестнице. Что за чепуху он нёс, да с таким серьёзным видом? Спустя минуту снова послышались шаги. Реми воротился, ещё более вспотевший и с холщовым мешком в руках. Оказывается, бегал он вниз к Сальваносу, чтобы одолжить целлофановый пакет, или коробку, но у того нашлась только эта, тряпичная, местами протёртая котомка, выглядевшая так, будто он унаследовал её от прапрадеда, ну или выкрал из краеведческого музея.

И вот, наконец, мы выходим из вновь приютившего нас и ставшего в очередной раз родным номера «Камиля» и идём по коридору. Реми катит багаж на колёсиках, Бруно бежит вприпрыжку, бибикая и везя любимый грузовик по воздуху, и я плетусь позади, с допотопным узлом на плече. Действительность вокруг вдруг снова закрутилась фильмом-фантасмагорией, как и в тот день, когда я усталая глазела на фото Кералы, завораживающей и пугающей своей красотой.

«Кто я?» – шепнуло из тёмного угла. «Куда идёшь?» – скрипнула половица.

– Морнинг12! – прозвенел бодрый голос мистера Пиллая.

Перед нами светилось его масляное улыбающееся лицо. Оно колебнулось с пару раз движением молоточка будильника: влево-вправо, влево-вправо и спросило:

– Хау ар ю?13

Заботливый, он поджидал нас здесь, у стойки регистрации, с раннего утра, чтобы лично проводить и попрощаться. Улыбка его была покровительственной и жест в сторону прибывшего и ожидающего нас у ворот отеля такси – тоже.

– Машину я оплатил, – сказал он самодовольно.

На что мы его поблагодарили и пообещали время от времени наведываться в гости.

– Потому что кое-кто не может без фирменного Сальвановского чая, – сострил Реми, кивнув в мою сторону.

Я наигранно засмеялась, а подоспевший Сальванос, услыхав своё имя, снова оголил идеально-белые резцы.

Дорога заняла ровно четыре минуты. Ещё из окошка такси я разглядела Раджеша, стоящего у порога нашего нового дома. Он прислонился к жёлтой стене и задумчиво смотрел вниз. Кажется, размышлял он о чём-то серьёзном. Хотя, может, просто разглядывал свои стопы. Заслышав треск перетирающихся камешков из-под колёс нашего Амбассадора14, он тут же очнулся, выпрямился и живо заморгал. А когда машина с протяжным свистом остановилась, и мы вышли, подскочил. Вид у него был обрадованный и какой-то уж больно счастливый, точно увидал он не нас, а своих любимых племянников, ну или как минимум закадычных друзей. Раджеш крепко потряс нам руки и даже ладошку Бруно, суетливо помог вытащить сумки из багажника и с бережностью опустил их.

– Вы счастливы сегодня, друзья мои? – с волнением спросил он.

Мы с Реми переглянулись и, вяло подняв плечи, ответили: «Вполне». Перед глазами предстала картина утреннего сбора и Реми, лежащего ничком, стонущего в подушку. Раджеш выдержал недолгую паузу, не переставая с любопытством попеременно вглядываться в наши лица, выжидая подробностей, но не дождавшись, нервно заулыбался и посыпал дальнейшими расспросами: как вам спалось? Успели позавтракать? Как там Мистер Пиллай? Что думает об Индии ваш бейби? Смотрели вчерашний закат?

Отвечали мы нерасторопно, могло даже показаться, что с неохотой и неучтиво, или что у нас провалы в памяти, или даже местный наркоз. Мозжечка, возможно?

Я засобиралась объяснять ему, что последние дни, впечатления и события раздробились в наших головах мелким бисером неструктурированных данных и провалились за подкладку сознания, и что в образовавшемся хаосе не существовало никакой последовательности и деталей, но вместо всего этого, просто извинилась, сказав, что мозги наши сейчас туго соображают, потому что работают в энергосберегающем режиме.

– Головная боль? – переспросил он.

– Нет, нет, – заспешила было успокоить его я, но передумала, тем самым упростив себе задачу. – Немного, совсем чуть-чуть.

Улыбка Раджеша сошла на нет, он обеспокоенно насупил густые брови, сжал губы и трагично вздохнул, будто узнал, что кто-то умер.