Раскидав мужиков, он сделал шаг к дому, но тут на его шее повисла Фроська, крича и плача.

Он бы и её отбросил, как кутёнка, только раздался треск, и крыша рухнула. Все охнули, а он встал, как вкопанный, и в отблеске пламени его лицо было искажено болью, и застыло страшной маской.

Посмотрев невидящими глазами на Фроську, он отнял её руки от себя и с силой оттолкнул. Она упала на землю и смотрела на него растерянно.

—Постылая, — зло выплюнул Тимофей ей. Развернулся и медленным шагом направился сквозь толпу, которая уступала ему дорогу.

Фроська сидела на земле и выла, поняв, что этим словом он поставил крест на их семейной жизни.

Ничего у неё не будет: ни семьи, ни детей, ни мужа. И только сейчас она поняла опрометчивость своего поступка и расплату за своё упрямство и зависть.

Было тихо, все были шокированы разыгравшейся семейной трагедией, и только жар и треск пожара говорил, что можно разрушить в одно мгновение всю жизнь.

И в этой тишине прозвучал осуждающий голос Дарьи:

— Такую любовь загубили на корню.

Фроська, поддерживаемая отцом, с опущенной головой прошла сквозь толпу, будто шла на эшафот.

Никто в это раз не сочувствовал ей, увидев, как Тимофей бросался в огонь за своей любимой.

Никто не ожидал такой любви между двумя людьми, и многие искренне пожалели, что осуждали их.

Но внимание переключилось на пожар, который мог перекинуться на другие дома.

Только их опасения были напрасны: ветра не было, и остаток огня вскоре затушили, оставив обгоревшие брёвна во дворе, которые ещё много времени будут напоминанием об искренних чувствах, о людской зависти и подлости, и о разыгравшийся трагедии.

А Тимофей в это время брёл по лесу и не видел, куда идёт. Он ничего не соображал, боль в груди встала, как кол, не давая вздохнуть полной грудью.

Он рванул рубашку, порвав её, и стал тереть грудь рукой, стараясь убрать боль или хотя бы ослабить натиск, но она не проходила, и от этого он тихо стонал, желая освободиться и дать свободу этому чувству.

Его мотало из стороны в сторону, будто он только что вышел из кабака, пьяный и ничего не соображающий.

Ноги заплетались, плечи поникли, но он упрямо шёл, не видя ничего вокруг.

И только ноги знали путь и привели его к их укромному месту, где они встречались и расстались с Оливией.

Горькие скупые слезы беззвучно текли по щекам, и борода останавливала их бег, и они оседали мелкими капельками.

Тимофей со стоном упал около дерева, обхватил руками голову и просидел до зари, вспоминая и проживая все мгновения своей жизни, которая была до его женитьбы.

То, что было после, он даже не воспринимал за жизнь, — это было только жалкое подобие её.

Он вспоминал каждый взгляд, улыбку своей любимой. Проживал все чувства, которые они дарили друг другу.

Он чувствовал вкус её губ, запах волос, податливое тело и ласковый голос, зовущий его: «любимый!»

— Нет, нет, не покидай меня! Люба моя! Не покидай! Ты жива! Жива, жива…, — тихо шептал, как молитву.

И он не хотел верить, что девушка погибла, сердце не принимало эту действительность, и оно билось с надеждой на лучшее.

Может, просто сердце не хотелось смириться с потерей? С потерей той единственной любви, которая дарила счастье, силу, крылья для него всё это время?

Он винил себя, что не смог уберечь её, не смог решиться и уехать с ней в другое место, не смог сохранить дар, данный ему Триединым.

Сможет ли он полюбить так же как любит он её, — нет, не сможет.

Она ему была дана, только она!

И тишину леса нарушали стон и тихий шёпот, зовущий свою любимую.

Тимофей поднялся с первыми лучами солнца и направился в путь, — куда, он и сам не знал.

В разорванной рубашке, угрюмый, он шёл, подставляя лицо под утренний прохладный ветер.

Ветки деревьев так и норовили ударить его по лицу, но он только отклонялся от них, ощущая их лёгкое прикосновение.

Тяжёлые тучи наползали на голубое небо, обещая дождь, но он упрямо шёл вперёд, не думая об укрытии.

После той ночи никто не видел Тимофея, — в деревню он не вернулся.

И поиски его ничего не дали, хотя вся деревня приняла участие в его розыске. Фроська так и осталась — и не женой, и не вдовой.

А в это время тихо поскрипывала телега, увозя с собой Оливию с детьми, которые мирно спали, заботливо укрытые рогожкой.

Лошадь брела по дороге, управляемая умелым возницей, который знал направление в этом лесу, поворачивая с одной лесной тропы на другую.

Как ему удавалось не сбиться с пути в такой темноте, — только он знал.

Иногда возница оглядывался и посматривал на свой груз, который уже не всхлипывал и не плакал, а тихо посапывал, укаченный дорогой.

Он опустил голову на грудь, прислонившись спиной на передний брус, и прикрыл глаза.

Ему тоже не мешало немного отдохнуть и обдумать сложившуюся ситуацию, в которую он сам себя впутал.

Он понимал всю тяжесть возникших проблем и такого трудного выбора Оливии.

И всё же надеялся, что она справится и со стремительным побегом, и с потерей родного дома, и с неопределённым будущим.

Эта девушка не стала же задавать лишних вопросов, не стала охать и метаться, а быстро собралась и, самое важное, — полностью доверилась ему и приняла помощь.

Даже не зная, как его зовут? Не зная, кто он? И не зная, почему он ей помогает?

Что это было с её стороны? Безрассудство? Или вера в честных людей?

У неё даже не возникло мысли, что он может навредить им: завезти в глушь леса, откуда им не выбраться; обобрать и убить, пока спят — да хоть что угодно можно сделать с ними.

Разве она сможет противостоять вооружённому мужчине?

А она полностью доверилась ему: пошла за ним с детьми, не задумываясь, и сейчас они безмятежно спят, уверенные в его благородстве.

Доверие…. Доверие — непозволительная роскошь: в это время, когда даже самый близкий человек может предать и ударить в спину.

Потому что настали тёмные времена: грабежи, заговоры, бунты, которые вспыхивали во всех уголках княжеств.

И если бы они немного задержались в доме, то погибли бы все: слишком ретиво выполнил приказ преданный слуга. Он поджог дом со всех сторон, и не было бы возможности выйти даже через окна.

И он не сомневался, что предварительно тот закрыл все ставни, обрекая всех на гибель.

И кто бы мог подумать, что за всем этим стоит брат Великого князя, который замыслил чёрное дело.

«Только хитер слишком: нет прямых улик против него: если бы найти те документы, а они, как сквозь землю, провалились», — он глубоко вздохнул и погрузился в раздумья.

Была надежда на Оливию, что припрятала их, но он сам обыскивал её дом и не нашёл ни денег, ни бумаг.

Чёрт с этими деньгами! Его интересовали бумаги, которые она обязательно прочитала бы: грамотной оказалась, а может, уже сожгла их от греха подальше?

Он откинул эту мысль, надеясь на благоразумие девушки, что если бы она познакомилась с записями, то обязательно отдала бы стражникам.

Он, длительное время, незаметно наблюдая за Оливией, проникся к ней уважением.

Если рассуждать, что он вообще знает об Оливии?

То, что она приехала к сестре после смерти родителей, а тут только сироты остались, которых не бросила, а взяла под своё крыло, что они стали родными и даже называют её мамой.

Всегда улыбчивая, с соседями в хороших отношениях, и любовь нашла, правда, неудачно у неё всё сложилось — не предвидела злых дел от завистливой соперницы.

А это опять говорит о доверии к людям и об открытости души, у которой нет ненависти и зла на других.

Не понимает, что всем душу раскрывать не стоит, иначе кто–нибудь туда плюнет в неё или воспользуется этим в своих интересах.

«И даже своим близким людям до конца душу не стоит раскрывать», — с горечью подумал он.