— Потому что это жреческое знание. Толпе не нужны жреческие знания. Толпа диссонансна. Толпа не может состоять из посвящённых. А ты способна чувствовать, как в доисторические времена, ты полна от природы.

— Я и прежде не чувствовала себя частью толпы, — сказала Аня, легко возвращаясь к обычному тону. — А любовь? Она всемогуща? Её звуки, цвета — самые природные?

— Любовь земная — паллиатив, но всё ж это лучшее, что можно посоветовать толпе. И всё равно толпа уже не возьмёт. Ведь и тогда не взяла! А как Он убеждал её…

— Ты за это ненавидишь Библию? — несмело предположила девочка, понимая, что можно было и помолчать.

— Я обожаю Библию! — рассмеялся Кутузов и перекатился к подножию пирамиды, распахнул объятия, обнял основание и поцеловал ближайший кирпич в серебряном окладе, с эмалями, уголком небесного света выступавший из массива бумаги.

Когда занял — знаю, когда отдам — не знаю. Не струшу, так отведу душу. Отвага мёд пьёт. В баню идти — пару не бояться. Глаза страшатся, а руки делают

— Я хочу радости, — позвонил мне Васька. — А радости нет. И стихи не пишутся, и молиться трудно. Будто попрошайничаю. Нет у меня, видно, совести.

— А что есть?

— То восторги, вспышками, то счастье, наплывами, то горе, родителей жалко, — всё изменённые состояния сознания. Я понял, почему радость важнее всего: сохраняет личность. Если рад, я остаюсь собой. Если восторгаюсь или счастлив, я становлюсь кем-то другим. Лучшее чувство — радость.

— Превосходно. Рада за тебя.

— Действительно? Радостью рада?

— Ну, сочувствием рада. Сомыслием рада. Ты понимаешь сомыслие?

— Конечно. У меня папа филолог.

— Хорошая шутка. Ну, пока. Мне на работу. Опять в атаку. Звони при новых вводных.

— Может, погуляем в парке? — попросил Васька.

— В каком?

— Всё равно.

— Придумаешь в каком — звони.

Бросить разговор было невежливо и жестоко, но я устала от этой дружбы. Талантливый ребёнок, погружённый в кучевую тучу бед, по-человечески был понятен и, увы, даже близок, неуместно и трагично. А в памяти диапроекторно вспыхивало видение: худая тётка с антикварной Библией в руках, посреди офисной суеты, стоит, словно тонкая рябина, и к микрофону перебраться хочет — всех учить жизни. Раз и готово. Теперь её сиротинам век одним качаться. Пришла на радио «Патриот» женщина не старая, но которой осталось недолго, потому что у неё нет обоняния, — жизни учить. А нюх испорчен. Ринулась править русло мирового потока информации. Анонимками!

Не могу я успокоиться. Не потому, что профессионалы всеведения утомили невменяемостью, и не оттого, что свободные граждане теперь прекрасно разбираются в журналистике наряду с футболом и воспитанием.

Я устала от шока двойного ретро; всё время думаю о ней, вижу её ужасное тощее лицо с крошечными глазёнками-топками, беловатый язык и непомерные десны, — и боюсь её. Вот, выговорила. Пока отпуск — я терпела. Её нет — всё ещё боюсь. Идти в эфир — как по минному полю. Её совсем нет, и меня больше не пытаются уволить за неправильный патриотизм, «подмеченный группой верных слушателей». Меня не трогают «представители православной общественности», они растаяли, а все они — была она. Страх — остался. «Она сделала это!» — как орут юнцы, неприлично вскидывая согнутую в локте руку.

Вернувшись в эфир после отпуска, я в первой же программе обнаружила, что с трудом говорю. Аритмия смысла, забываю слова, неловко строю, фразы рваные, гости — на одно лицо. Многолетний кураж развеялся, как пепел, а был-то плотным и полным, как выдержанное вино. Как могло сгореть вино?

Через неделю вижу: не краснобай, но журналист во мне вянет и пропадает, а вместо него восстаёт страшная стерва, злая сука, готовая рвать провода и метать брань, и в горле першит, — какой заразы хлебнули причастные поиску правды.

Ясно, почему Васькина мать писала не в блогах, а бумажно, в одном экземпляре, на бланках. Несчётная публика блогов могла не заметить усердия и пройти мимо. Или, что хуже, приметить раритет и прямо высказаться в невидимое лицо: в блогах оттягиваются чуткие к идиотизму люди, с исключительным юмором встречающие всяческую суперсерьёзность. Покойная Кутузова не стала рисковать основами своего бытия. А может, стоило рискнуть? Может, и жива бы осталась.

Будь она мирным блогером, наляпала бы на меня в Сети, сняла бы зуд авторствования и не морочилась. Нет: захотелось по старинке, на клеймёной бумаге, живыми буквами, в чугунно-резной рамке славных традиций, будто верная дочь трудового народа. Чуяла дочь, как любят и ненавидят в редакциях письма в дорогую редакцию. Все журналисты млеют от письменного внимания, ибо твой щебет услышан, но каждый замирает на миг, пока распечатывает конверт.

Никогда не стала б она интернет-писателем. В блогах можно ненароком и популярности схлопотать, а её специфическому творчеству, наверное, мешала бы мысль о нечаянном пиаре моего существования. Донос куда следует сейчас не в моде, а как хороши, как свежи были розы горячего чувства, ныне укрытые серой ватой времени, — красная полноводная река. Хочешь исправить мировой порядок на свой лад — и пишешь на соседа, пишешь, экстатически нажимая чернильный курок.

Отдышавшись, я поскребла эгоизм, проверяя, крепко ли привинчен, и решила, что в оставшуюся щёлку ещё можно воткнуть немного жизни. Простить эту несчастную. Помочь её сыну. Позвонила Ваське, извинилась, он извинил, и мы составили заговор всё-таки разыскать профессора Кутузова и сказать ему, что всё проходит и это пройдёт. Он в курсе, понимаем, но мы решили, что семейные узы чего-нибудь да стоят, и некомильфо почтенному гражданину мотаться где попало, тем более в компании крутых беловолосых девиц. Постановили мы в меру своего понимания сюжета.

Глаза страшатся, а руки делают. На всяку беду страху не напасешься. И за молчанье гостинцы дают. Тот и господин, кто всё может сделать один. Не силою дерутся, уменьем

Вот оно, величие слова!.. Пока мы бились о стены, всё и топталось. Только заговор был решён, и события рванули.

Для начала Васька надумал сдать сессию. Позвонил приятелю взять билеты и лекции, поехал на край Москвы, а в гостях случайно глянул в телевизор: обернулся на голос. И сел. Не поверив глазам, позвонил на кабельную студию по номеру в бегущей строке. Продюсер Анжелика сказала: телефонов не дают. Ладно, не надо телефонов, — но кто он? Вот сейчас, на экране? Точно, собственной персоной, Андрей Кутузов. Васька попросил позвать руководство. Позвали. Уловив нестандартные интонации в голосе собеседника, редактор на всякий случай подтвердил: студия реально существует и процветает, имеет легитимный адрес, очень рада звонку и пр.

Непредвиденные таланты Кутузова повергли Ваську в суточную немоту. Опомнившись, он поведал мне следующее.

Начало теледиалога проворонил, а вот конец ухватил.

Двое. Сидят в калошеподобных дерматиновых креслах угнетающего цвета. Жала наточены — осы обзавидуются. «Но это же совсем другая блондинка!» Васька стеклянно созерцал очевидное.

Аскетичный монохромный задник, отсутствие декора и публики. Кутузов, со сдержанной гламурностью одетый в синие классические джинсы, белую рубашку без галстука и чёрный пиджак тонкой кожи. Визави — самая популярная женщина России, одетая по понятиям. Лаконичная сценография подчёркивает выразительный облик дамы из ионосферы. Образ её перистой заоблачности создают медвежьи унты в томной перекличке с шёлковым прозрачным палантином, обволокшим узенькие каучуковые плечи с предместьями. Посередине условного туловища еле видна рыжая крошечная кожаная, вероятно, юбка. Лакированные волны глубокого лимонного тона усугубляют отрешённость длинного гладкого лица, словно умытого минеральной водой. На кислотных бедренных костях, словно только что наконец сдвинутых, лежит потёртый автомат Калашникова. Остальное холёно голо и загорело.