Неофиты, как известно, быстро фанатеют. Он и завещание написал, чтобы данный экземпляр Книги был положен в его домовину, буде придёт его срок. Нотариус, подкрепляя сие распоряжение законом, шевельнул бровями, но промолчал.

Когда позвонил Кутузов, реставратор чуть не умер от досады, потом оклемался, полистал записные книжки, подумал и набрал номер.

— Дело есть, — строго сказал он кому-то, кто не удивился. — Около трёх. Завтра. Три штуки. Половина тебе. Евро. Вдвоём? Твои проблемы. Короче, запоминай подробности…

Закончив с оргвопросами, реставратор перенёс Библию в кладовку, спрятал в кованый сундук и повесил амбарный замок. Голова ещё попискивала, пытаясь убедить сердце не черстветь, но сердце, в целом томимое несокрушимой страстью, тут же, воображая разлуку, леденело. Хуже: покрывалось танковой бронёй.

Запечатано, замуровано, заколдовано в этой книге, кроме роскоши убранства, торжественности шрифта, загадочности смысла, — что-то ещё. Тяготение, превышающее гравитацию. Тяготение всего нервного состава тела. Почему?

Мастер прилёг на кушетку, закрыл глаза и во укрепление решимости погрузился в наслаждение обладания. Он увезёт сокровище на дачу, в глухую деревню свою, давно слетевшую с придорожных указателей мира. Унесённая перестройкой! Её нет на карте. А домики есть, и даже очень. Люди у нас оборотистые.

О последствиях он старался не думать. Какие последствия? Что похищенная из музея Библия семнадцатого века нашлась, знали только он и Кутузов. Жена Кутузова, курица ненаглядная, только порвать её сумела, солнышко, доски отбить и кофе разлить, спасибо, милая. Вряд ли муж поведал ей, откуда дровишки.

Только вот где он бабки такие непрофессорские добыл? Это жена может и знать. А может и не знать, — он ухмыльнулся. Зачем ей? И всё-таки…

Задремав, он увидел нежно-салатовые берега деревенской речки с колюче-холодной голубоватой водой, а на белых камушках, на дне лежит писаная красавица в сарафане, с эмалевыми глазами и тянет к небу серебряные руки, напевая мелодию, которую не разобрать и не повторить, словно её тоже написали церковнославянскими словами.

Резко распахнув глаза, мастер в страхе понял, что везти Библию в деревню нельзя. Но почему? Сон, увы, назад не перекрутишь. Раздор и беспокойство; горло перехватило. Встал, пошёл почаёвничать. Чёрт-те что! Пуганый француз и от козы бежит, — припомнил он бабушкину пословицу. Бабушка не любила Наполеона и до самой своей кончины по-детски восхищалась результатами обеих Отечественных войн, а в наследство внуку оставила уйму прибауток и поговорок, а вкупе — священное влечение ко всему, что старше ста пятидесяти лет.

«История! Бабушкины сказки! Сколько было человеков, а сколько стало — людей! Простолюдей. Эй, вы, простолюди! Из-за вас, бетонно-ватно-тупых, бессмысленных и беспощадных, из-за вас я не понимаю, что там написано. Когда вы были простолюдины, вы знали своё место, жили по статусу, „Бог видит, да нам не сказывает“, а теперь не знаете. Шумите очень. Из-за вас, дурачьё, суперважный текст не проходят в школе. Я вас ненавижу». «Воры не родом ведутся, а кого бес свяжет», — шепнула бабушка с того света. «Да не вор я! — возмутился реставратор. — Вор — Кутузов. Не я. Спасаю вещь. У него их сотни. И все слова наизусть знает. Зачем он эту спёр?» «Вор слезлив, а плут богомолен», — опять бабушка не спит, непонятное подсказывает, обижает и мучает.

Звякнул телефон. Ещё какой-нибудь простолюдь несётся. Мастер взял трубку и услышал мягкий девичий голос:

— Алло, здравствуйте, меня зовут Аня. Вы можете уделить мне две минуты? Спасибо. У меня есть очень старая энциклопедия, Брокгауз и Ефрон, пролежавшая в сарае двадцать лет. Отсырела, помялась, сами представляете. Мне рекомендовали вас в качестве…

— Кто рекомендовал? — грубовато спросил мастер, не желавший видеть никакого Брокгауза.

— В музее… — пролепетала девушка. — Я не туда попала? Извините, пожалуйста.

— Да не волнуйтесь, я для проформы, — убавил мастер, не решаясь спросить, в каком музее; знали-то его многие. — Я сейчас довольно занят, но позже…

— А можно я завтра к вам заскочу на минутку, просто покажу и уйду, а вы мне только скажете, в каком она состоянии, ладно?

— Ну… завтра… я…

Мастер нечаянно забыл, сколько томов у Брокгауза, вылетело напрочь, он и не подумал, а может ли девушка заскочить с этой махиной. Отказываться тоже странно, ведь из музея рекомендовали: репутация. Ладно.

— В три часа, — сказал он машинально. Вертелось на языке и — вырвалось.

Девушка поблагодарила и попрощалась.

В три? Он схватился за голову. Он сам и ляпнул — в три?! Кретин! Но не перезванивать же браткам. Они простолюди чисто конкретные, берегут своё время. Если они откажутся, других не найти, некогда и опасно. Но в три часа завтра сюда нельзя нести Брокгауза!

А может, попробовать всё-таки перезвонить профессору? Так, для проформы. Словечко нравилось. Переложить на четыре часа. На пять. Нет, четыре. Девица с Брокгаузом уже точно свалит. Неудачная мысль, конечно, поскольку всё равно ребятам график менять, но колючий ужас, что сам, будто в туманном наркозе, он только что велел незнакомке явиться в три часа, сковал его сообразительность, будто цементом.

В доме Кутузовых отозвался Васька. Нет, Андрея Евгеньевича нет дома. Неизвестно. А супруга? А вы ещё не знаете? Да, вот именно в такие годы. Видно, так. На смерть, что на солнце, во все глаза не глянешь, — шепнула бабушка.

Мастеру вконец поплохело. Кутузов, ишь, успел овдоветь и всё-таки завтра идёт за книгой. Сильно, видать, надо. И бабки налом. Серо-зелёный пришёл, когда жена отчудила. Невмоготу ему без этой книги.

…Да что ж это!

Блистательный план отъёма чужой собственности с последующей эвакуацией сокровища в глухую деревню начал угрожающе потрескивать. Интуиция подсказывала: брось. Даже покрикивала. Но послушаться её мастер не мог. Невозможно. Проскок от невинного шантажа к адскому жару страсти — свершилось. Расстаться с возлюбленной Книгой — хуже вдовства, как отрезать половину тела, вдоль или поперёк, и пригласить оставшуюся часть пожить вот так.

Жить наполовину реставратор и раньше не желал и, казалось ему, жил полно, во всю мочь, но только теперь он с отчаянием понял, что не жил вовсе. Заснув на родине, проснуться на чужбине, а языка не знаешь, паспорта нет, и назад трамвай не пойдёт, а птички за больничным окном поют, как везде и всегда, прекрасно.

Зверя травят не собаками, выездом. Конь бежит, земля дрожит, из ноздрей полымя валит. Он дал кувырколлегию

Мы с Василием сидели в гулкой, осиротелой квартире Кутузовых и перебирали подробности: сенсационные телепередачи на кабельном; звонок неизвестного, который не знал о вдовстве Кутузова; очевидность Ани в отсутствие возможности узнать её адрес и телефон; приближение сессии в университете; тоска сына по блудному отцу и возросшее стремление спасти его; новый взгляд на Дарвина, обретённый Васькой. И ещё по мелочам.

Искать немедленно: Васька извёлся, был на грани, даже вспомнил о милиции, чуть не позвонил туда. Не позвонил.

Схватилась за соломинку:

— А ты, кстати, почему не спросил у дядечки, кто он? Все ваши знакомые знают о вашей беде… с мамой. Друзей у отца мало…

— Друзей у отца не мало. Их нет.

— Тем более давай порассуждаем, кто мог звонить и зачем.

— Давай. Начни ты, пожалуйста.

— Мог позвонить кто-то, кому твой папа зачем-то нужен, — великолепно сообразила я.

— По-моему, блестящее начало, ты не находишь?

— Нахожу, — согласилась я. — Кому он нужен?

— Ну-у-у… это ты брось. Не так всё плохо. Мировая общественность, например, в области филологии…

— Общественность позвонить не может. Звонить — привилегия отдельных представителей. Вспоминай: симпозиумы, конференции, прочее, — его где-нибудь сейчас ждут? Почту разбираешь? Компьютер проверяешь?