Ополоумевшие птицы. Обезголошенная ДНК. Всё возможно в обстановке, где силовые линии райских полей завязаны мёртвой петлей. Люди постарались, туго завязали.

На словах-то он города берёт. Сердце сердцу весть подаёт. У моря горе, у любви вдвое. Когда меня любишь, и мою собачку люби. Как телята — где сойдутся, там и лижутся

— Давай разбираться. — Профессор надеялся поверить, что Аня — действительность. Трудно.

Друзья пили чай в библиотеке. Уют плюша и кожи. Чистый воздух можно резать ломтиками.

Пирамида из коллекционных Библий высится на громадине журнального стола, окруженная ширмой-частоколом.

Профессор озадаченно любовался композицией: он не привык получать желаемое быстро, полно и безопасно.

— Выговори мне, предо мной всё, что у тебя накипело, — сказала мужественная девочка, тряхнув золотой головой.

— У меня полвека накипало. Всё успеть до ужина?

— Мы будем говорить и говорить, и сверять мысли. До ужина или до утра, останемся без обеда или будем питаться неотрывно, чтобы хотеть спать, но мне важен этот разговор. Ты должен мне поверить. Хотя, если я что-то понимаю в людях, втайне ты ненавидишь слово «должен».

— Умница. Откуда такие мозги берутся? Ты в какой школе училась?

— Специализированной. С углублённым изучением всего на свете. Мы даже Библию кусками заучивали на трёх языках.

— Родная душа… — усмехнулся Кутузов. — И что тебе запомнилось? Что пропоёшь не раздумывая? Из самого сердца?

— Минуточку! Уточни: из памяти головы или из глубин сердца, выражаясь штильно?

— Ух, какое слово! Высокий штиль. Штильно! Ты чудо! А у меня дома осталось ещё одно…

— …которое ты всю дорогу считал чудовищем. Твои слова.

— Знаешь… невзначай вышло. Старая история с иностранными студентами. Приехали в Россию по обмену, старательно учат язык. Я по молодости подхалтуривал: русский для нерусских. Начали морфемы. Слон — слонище. Рука — ручища. Выучили? Йес, говорят, дорогой профессор. Вы — чудовище. Я потом уразумел: научил их суффиксу — ищ, а они влюбленно поблагодарили меня за науку. Раз чудо — значит, чудовище, большое чудо… Нечувствительность к оттенкам и деталям. В новом веке у нашенских, родненьких, увы, обесчутевших, аки туземцы, она буйно проросла.

— А-а-а…

— Надумала, умная голова специализированная?

— Йес, дорогой профессор. «И открыть всем, в чём состоит домостроительство тайны, сокрывавшейся от вечности в Боге…»7.

— Вот это школа! — возвеселился Кутузов. — Ай да школы у нас пошли! И что — открыли вам тайну, прямо в школе?

— И не подумаю на тебя обижаться. Ты лучше как-нибудь ответь. У тебя есть любимый писатель, на которого ты вот так же готов сослаться в единый миг?

— Есть. Дарвин. Превосходный писатель. Люблю!

— Да что ты говоришь? Ну-с, тогда как в рекламе: любишь — докажи! — И Аня кокетливо протянула руку лодочкой, будто прося подаяния. Точь-в-точь как на известном плакате двусмысленная девица, алчущая ювелирки.

Безумная, безукоризненная, феноменально переполненная память Кутузова поднялась, будто в атаку, — хотя с кем сражаться? — но девочка попала в самое чувствительное место, где хранились неотвеченные вопросы.

— «Ложные факты крайне вредны для успеха науки, потому что они иногда удерживаются очень долго; но ошибочные воззрения, поддерживаемые известным числом фактических доказательств, приносят мало вреда, потому что каждый находит полезное удовольствие доказывать их ложность; а когда последнее сделано, одна из дорог к заблуждению бывает закрыта, и иногда вместе с тем открывается путь к истине»8. Видишь, как выражается человек? Он смело приветствует ошибку! Не боится, даже поощряет её.

Аня приняла вызов. Отступать некуда и поздно: её уличная находка, инопланетный тип, оборвавший свои связи, уже поселился в её доме, и его пирамида построена. Находка сделана — знак судьбы принят. Аня мыслила знаками.

— Ты учёный, и ты уверен, что путь к истине открыт учёным. Ты познаёшь, и посему ты хороший, правильно? Интересно, как твой любимый писатель отличал ошибочное воззрение от ложного? Точнее, как быстро? Что-то он выражается двусмысленно, хоть и красиво. В моей памяти другие формулы: «Много имею говорить и судить о вас; но Пославший Меня есть истинен, и что Я слышал от Него, то и говорю миру»9. Он и есть истина. Любишь истину?

— Только доказанную. Научно.

— А человека?

— Не вижу новых причин. Мой писатель, горячо любивший человека, определился со своей любовью очень изящно: «Главное заключение, к которому приводит настоящее сочинение и которое разделяют теперь многие естествоиспытатели, вполне способные составить себе здравое суждение, состоит в том, что человек произошёл от какой-нибудь ниже организованной формы». И всё. Тот, кто произошёл от какой-нибудь низшей формы, сохраняет родовые черты вечно. За что мне любить амёбу, обросшую волосами, ногтями, моралью, телефонами?.. Хвостик-то остался!

— Да, ужас. Амёба с мобильником… Меня тоже больше устраивает: «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их»10. Почему тебе не подходит высшая форма? Почему радостнее происходить «от какой-нибудь ниже организованной»?

— Ты сказала — тоже? Я не говорил ничего, к чему ты — тоже. Я житель цивилизованного мира: «Тот, кто не смотрит, подобно дикарю, на явление природы как на нечто бессвязное, не может думать, чтобы человек был плодом отдельного акта творения». Я не смотрю, подобно дикарю…

— …бессвязная фраза. Подумай, что сказал твой Дарвин: я не дикарь, поэтому я не могу верить в творение. Получается, творчество вообще — дикость? На нашей же стороне — Поэзия. Прекрасный замысел: «И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле»11. Полнота этого творчества максимально удалена от всякой дикости.

Для убедительности Аня, прихватив чашку, пересела в самый дальний угол библиотеки.

— Дарвин поэт, именно поэт, — возразил Кутузов. — Очень мудро и даже с юмором он комментирует и сей акт, и его следствия: «Человек изучает с величайшей заботливостью свойства и родословную своих лошадей, рогатого скота и собак, прежде чем соединить их в пары; но когда дело касается его собственного брака, он редко или никогда не выказывает подобной осмотрительности. Он руководится приблизительно теми же побуждениями, как и низшие животные, оставленные на собственный произвол, хотя он настолько выше их, что придаёт огромное значение умственным и нравственным достоинствам». Оставленные на собственный произвол! Я чувствую, Аня, чувствую брошенность!.. Какое проклятие!..

Оставленность на произвол всю жизнь угнетала Кутузова, и он учил уроки силы, гордился преодолением ужаса — и гнал от себя выводы, когда вновь не получалось обрести смысл в оставленности.

— Понимаю, профессор. По вопросу произвола нет разночтений: «И сказал Господь Бог змею: за то, что ты сделал это, проклят ты пред всеми скотами и пред всеми зверями полевыми; ты будешь ходить на чреве своём, и будешь есть прах во все дни жизни твоей»12.

— Вот это мне и не нравится, девочка! — Кутузов развёл руками. — Всю жизнь я восставал против… Чувствовать себя змеем, за компанию со змеем, — унизительно. Книга Бытия унизила нас и навсегда. Мы теперь наихудшие рабы. Дарвин, кстати, мучительно переживал это рабство, зависимость от прогресса, принуждённость.