— Прогресс, — заметила девочка, — чрезвычайно глупая шутка деятелей Просвещения. Всем бы повыдергала бороды! Ты не помнишь, у просвещенцев были бороды?

Кутузов погладил чисто выбритое лицо:

— «Прогресс благосостояния человечества — чрезвычайно запутанная задача. Все не имеющие возможности избавить своих детей от унизительной бедности должны были бы воздерживаться от брака, потому что бедность не только сама по себе большое зло, но и стремится к постоянному возрастанию путём необдуманных браков», — и замолчал, вспомнив свой брак.

— Бедность и необдуманные браки? — встрепенулась Аня. — Бедность и воздержание? Вот как! Ты сам-то слышал, что сказал? Дарвин велит плодиться и размножаться только тем людям, у которых на это есть деньги! Он уже всех поделил на достойных и не достойных продолжения рода!

Кутузов принялся ходить по библиотечному залу, обошёл вокруг столика, подправил ширму, чтобы лучше видеть пирамиду. Девушка смотрела из угла и ждала, как он вывернется. Он молчал.

— Ну ладно, не грусти, — замахала руками Аня. — Тебя вполне утешили две тысячи лет назад. С тобой, не предвидя тебя лично, согласился сам Бог: «Иисус, видя, что он опечалился, сказал: как трудно имеющему богатство войти в Царствие Божие!»13. А по Дарвину всё наоборот: богатые — размножайтесь, направляйте прогресс, берите мир себе. Да это же глобализация какая-то! — провоцировала Кутузова девятнадцатилетняя девочка. Индиго.

— Мы перескакиваем, — очнулся он. — Я не согласен жить по велению. Я хочу — всё сам. Ты понимаешь, как важно — сам? «Человеку можно простить, если он чувствует некоторую гордость при мысли, что он поднялся, хотя и не собственными усилиями, на высшую ступень органической лестницы; и то, что он на неё поднялся, вместо того чтобы быть поставленным здесь с самого начала, может внушать ему надежду на ещё более высокую участь в отдалённом будущем».

— Человеку можно простить… — насмешливо передразнила Аня. — Ишь какой прощальщик выискался.

— Мой писатель верит в человека, любит и возвышает его, воздаёт хвалу за успешное прохождение лестницы, понимаешь? В конце концов, бережёт его, человека, нервную систему. Ничего нельзя доказать, но верить удобнее в Дарвина. Понимаешь?

— Понимаю. «Кто станет сберегать душу свою, тот погубит её; а кто погубит её, тот оживит её»14. Не устал?

— Я не верю в душу, я вижу — есть жизнь, и какая мне разница, что будет после? Моя жена… Где она? Если слышит нашу пикировку, она страдает, а куда ей ещё страдать! Я в силах сочувствовать ей, но что ещё? «Я старался по мере сил доказать мою теорию, и, сколько мне кажется, мы должны признать, что человек со всеми его благородными качествами, сочувствием, которое он распространяет и на самых отверженных, доброжелательством, которое простирает не только на других людей, но и на последних из живущих существ, с его божественным умом, который постиг движение и устройство Солнечной системы, — все-таки носит в своем физическом строении неизгладимую печать низкого происхождения».

— Загадку происхождения ты разгадываешь под уклон, под гору, в низкое, и словно рад унижению человека, — задумалась Аня.

— Загадка смерти куда глубже. Моя жена умерла — полностью? Я помню жену. Но умерла полностью, все видели… Может, и к лучшему. Наша совместная жизнь подтолкнула её к смерти? Начинаю считать варианты — вижу: ничего, ничего нельзя было изменить.

— «И насадил Господь Бог рай в Едеме на востоке; и поместил там человека, которого создал»15, — напомнила девушка.

— У нас не было рая. Значит, всё не про нас. Думаю, что…

— Дано! Доказать! Думать! Думаю! Не слишком ли жадно ждёшь ты от какого-то там думания? Что можно выдумать, кроме того, что и так есть? — Аня почти рассердилась.

— Это не одни лишь мои трудности: «Самое большое затруднение, возникающее перед нами, когда мы приходим к этому выводу о происхождении человека, — это высокий уровень умственных способностей и нравственных качеств, до которых он поднялся». Действительно затруднение! Я представляю, как больно было Дарвину писать эти строки о самом большом затруднении. Но написал! Это мужественно.

— Первый на Земле мужской поступок, когда взял он плод из рук женщины, не был мужественным, дорогой профессор. Первый же мужской поступок был гордынным. Зерно гордыни дало все остальные всходы. Конечно, Дарвин как натуралист не может не удивляться: дурное зерно принесло высокий уровень нравственности… как ему почему-то кажется, — усмехнулась Аня.

— Ты меня замучила, женщина, — улыбнулся Кутузов. — Дай, пожалуйста, ещё чайку.

— Поступок Адама, профессор, получил оценку ещё в первой книге. — Аня дала ему чаю, варенья из райских яблочек, горного мёда, арбузных цукатов. — С тех пор всё так… мужественно! «Адаму же сказал: за то, что ты послушал голоса жены твоей и ел от дерева, о котором Я заповедал тебе, сказав: „не ешь от него“, проклята земля за тебя; со скорбию будешь питаться от неё во все дни жизни твоей»16. Получил?

— Да… это грустно. Получил… ощущение, что не только ел от дерева, но остался на дереве: «Таким образом мы узнаем, что человек произошёл от млекопитающего, покрытого волосами и снабжённого хвостом, которое, по всей вероятности, жило на деревьях и было обитателем Старого Света. Натуралист, которому пришлось бы исследовать строение этого существа, без всякого сомнения отнес бы его к четвероруким так же, как и общих и ещё более древних прародителей обезьян Старого и Нового Света».

— Может, кто-то и остался! Кого где создали, там и сидят! «И создал Бог зверей земных по роду их, и скот по роду его, и всех гадов земных по роду их. И увидел Бог, что это хорошо»17. — Аня выглядела расстроенной.

— Мой полупастор, как обзывает его одна вреднючая и непоследовательная журналистка, видит развитие иначе: «Четверорукие и все высшие млекопитающие произошли, вероятно, от древнего сумчатого животного, а последнее через длинный ряд видоизменённых форм — от какого-нибудь животного, вроде земноводного; эти же, в свою очередь, от рыбообразного существа». Так что сумчатые мы с тобой. Возьмём сумки, пойдём на рынок, возьмём пищу, зажарим ту, которая точно уже бездушная.

Кутузов утомился беседой. Во-первых, опрометчиво спорить с особой женского пола, да-да; во-вторых, жутко спорить с особой нежного возраста, в котором его студенты обычно лишь подбирались, прихватывали первые кусочки мягкими ещё коготками, тешились начатками своих куцых осведомлённостей. В-третьих, ловкая особа красива, как Долина царей. В-четвёртых, она хозяйка дома, что смущало гостя и мешало развернуться в полную силу.

— Не имею душеметра, — говорила девочка, не обращая внимания на усталость профессора. — «И сотворил Бог рыб больших и всякую душу животных пресмыкающихся, которых произвела вода, по роду их, и всякую птицу пернатую по роду её. И увидел Бог, что это хорошо»18. Завтра на рынок, ладно? Не суетись. Поешь варенья.

Кутузов послушно сосредоточился на чайном столике, на варенье, удобно блокировавшем возможность порождения речи, запил всё молоком и ласково мурлыкнул:

— Ах ты, рыбка сумчатая! Пойдём погуляем. Я тебе всё про себя расскажу, только не сразу, ладно? Боюсь, ты тоже устала.

Аня выпрыгнула из кресла:

— Пойдём к павлинам. Практически райская птица.

— Да и я практически в раю, — охотно поднялся Кутузов, потянулся, скрывая волнение.

Вышли. Тёплый мир вокруг. Жёрдочки. Трава. Плетень. Здоровенный мангал. Миновали конюшню. Уловив бодрое, сытое ржание, Кутузов опять утратил чувство реальности: слышать голоса домашних лошадей, близко, за спиной, не доводилось, и довелось бы — не услышал. В оставленной за спиной жизни звуки мира проникали в его измученное урбанизированное сознание по капле, причиняя угрюмый дискомфорт. Одно животное, условная единица терпения, удав, набитый буквами, любим и очевиден, но и удав был, оказывается, городское животное. Здесь, на условной воле, профессор помнил только цитаты. Своё замерло и не пошевеливалось.