Профессор, конечно, не ведал, что подобные вихри, враждебные логике, веют исключительно в специально отведённых местах, на кафедрах и в диссертациях, а в мире живых людей вопросы познания решаются быстрее, проще и радикальнее.

Дедок, тоже не промах, мигом сообразил, что у сынка с головой проблема, и не стал приводить свидетельств явления Девы на поле брани. Это популярное в окопных мемуарах явление он давно простил своим товарищам, как живым, так и павшим. Он поступил иначе:

— А вот скажи мне, зачем Геккель наврал Дарвину, якобы у человеческого эмбриона сначала жабры, хвост, а потом он за девять месяцев всё-таки очеловечивается и рождается уже с лёгкими, без хвоста и даже улыбаться может?

— Как это Геккель наврал? — потрясённо переспросил Кутузов, никогда ранее не сомневавшийся, что плакат в школьном кабинете биологии утверждён министерством в качестве безусловно честного и научно обоснованного пособия для наглядности эволюции.

— Вот именно. Геккель — господин соврамши. Его потом учёное сообщество исключило из себя, но Дарвин уже к тому времени помер. А прохвост знаешь как сказал коллегам-академикам, когда его пристыдили: что ж ты, собака такая, всю эволюцию псу под хвост пустил своими подтасовками? Он ответствовал: вы, братки, не без греха, вам тоже славы хочется, посему все врёте, когда надо, а эволюция всё равно была, даже если это нельзя доказать!

— Налей ещё, — сурово сказал Кутузов, неприятно трезвея. — В стакан.

Ветеран притих, однако налил, но попросил Кутузова закусить покрепче и сам подложил ему оливье, колбасы, котлету и почему-то бублик.

Профессор влёгкую залил в желудок полный стакан водки, показавшейся невкусной водой, дожал её котлетой, повертел бублик и вдруг опустил голову.

— И что теперь будет? — спросил он тоскливо у ветерана.

— Да что было, то и будет, Екклесиастик ты мой! Ты где живёшь?

— У девушки, зовут Аня, скоро меня заберёт.

— А! Прима-а-ак! Понимаю, сынок, трудно тебе. Поневоле Бога помянешь.

— Да не примак я… — отмахнулся Кутузов. — У неё папа-мама за границей, командировка… у меня жена умерла, — бессвязно мотивировал Кутузов.

— А не примак — значит, кобель! Так я понимаю? — расхохотался дед и подмигнул. За соседними столиками все тоже подмигивали уже, раскрасневшись и закусив.

— Скажите, — очнулся Кутузов, инстинктивно стараясь держать язык по курсу, но тот валился вбок, увеличиваясь в размерах. — А вы откуда всё знаете?

— А оттуда, — пояснил ветеран, ища глазами, куда бы положить сотрапезника, пока не поздно. — Где твоя Аня?

— На улице. Работает…

Поняв Кутузова по-своему, ветеран попросил парней соседнего столика подержать его друга прямо, а сам побежал на улицу за Аней, которая там работает. Вдоль тротуара действительно металась какая-то беленькая, и старик просто так, наудачу позвал её: «Аня?»

— Да! Вы кто? А, понятно, — унюхала, рассмотрела, — где тело?

— Детка, зачем же ты так? В твои-то годы?

— Что в мои годы? Где этот идиот несчастный?

— Там. В кафе. Его двое держат. Я говорю, зачем же ты на улице-то, в твои-то годы… нехорошо. В наше время шалавам ворота дёгтем мазали!

— Почему? Чем?! Вы… ладно. И вас с праздником. Пошли. — Она потянула бормочущего деда в кафе, не слушая, а то узнала бы, за что кому ворота мазали.

Кутузов уже пребывал в смешанном состоянии; жгучая смесь колыхалась, выталкивая вулканы видений, — Дарвина, плачущего на плече у господина соврамши Геккеля; офорта с глазами жены; ароматного моря водки; а также пирамиды мудрых книг, и каждая была живая, шевелилась, как младенец, и протягивала ручонки и звала папу.

В чёрный день перемогусь, а в красный — сопьюсь. Пошла изба по горнице, сени по полатям. Здравствуйте, мои рюмочки, здорово, стаканчики; каково поживали, меня поминали?

Похмелье — след опыта, злобно-дерридистски обучающий козлёночка, от какой лужи пыталась удержать его Алёнушка; но высокое похмелье, с его дивными и страшными озарениями, обретается не сразу. Как нет на земле женщины, вымучившей-таки себе оргазму в первую брачную ночь, так нет и пьяницы, сумевшего наутро унять первую в жизни дрожь интоксикации простым и проверенным методом: чем ушибся, тем и лечись. Все сопротивляются, не в силах жить, а о приёме верного лекарства поначалу и слышать не могут.

Не мог слышать о водке и Кутузов, обнаруживший себя утром на журнальном столике, в пуховом спальнике, в окружении графинчика, лафитничка, икорки, лимончика и воды в пятилитровом кувшине с предусмотрительным носиком и краником. Поодаль в глубоком кресле задумчиво полулежала Аня, созерцавшая процессы и состояния: пробуждение, реанимация (пригодился лишь кувшин, правда, весь), осознание, паника, маниакально-депрессивный психоз и т. п.

— Да уж, — сказала она через полчаса, — опыт похмелья обретается по выслуге лет и выдаётся только истинным храбрецам познания.

Кутузов посмотрел на лимон и зажмурился. Прошло ещё полчаса.

По завершении цикла больной сумел что-то сказать, но неразборчиво. Аня приблизилась на цыпочках, взяла миску и съела всю икру, чтобы не пропало добро, пока зло неловко ворошилось у подножия пирамиды и само готовилось пропасть в огне стыда.

На великое счастье Кутузова, юная спасительница была умна и начитанна. Девушка пережидала стадии его материализации, мысленно перелистывая страницы великой русской литературы, содержащие описания похмелья и выходы из оного. Не обнаружив особого разнообразия, она приготовила профессору джакузи, заметив мимоходом, что ещё нигде в художественной словесности доктору филологических наук не давали ванну руками красивой богатой девушки, владеющей собственным мерседесиком.

— А сегодня День Победы, — выговорил доктор, прибавляя тонкий штрих к её живописи.

— И это всё объясняет, — вежливо согласилась Аня, вручая бойцу махровый парус. — Иди ложись на курс!

Джакузные пузырьки защекотали его до пяток, и он быстро привык жить, и даже понравилось. Ощущение реальности не возвращалось, осмыслить происходящее не представлялось возможным, и профессор отдался жемчужному фырканью воды, не рефлектируя.

Опознав махровый синий парус как халат универсальный, Кутузов завернулся и потащился в библиотеку. Плюхнулся в кресло и призадумался.

— У меня сегодня выходной, — поведала девушка. — У тебя тоже! — прибавила она чуть громче, но он и так всё понял.

— Тебе надо больше двигаться. В теннис играешь? — задала она риторический вопрос. — А… тут мы как все, да? Немодно, профессор. Вот теперь-то настоящий учёный просто обязан уметь прыгать и плавать.

— По… чему? — собрал он несколько букв.

— Чтобы понравиться мне, — объяснила она. — Слушай, я не могу питаться одной икрой, пошли позавтракаем нормально. В столовой накрыто по-серьёзному, тебе понравится, а потом и попрыгаем. Хочешь покататься на велосипеде?

Внимая спортивно-икорным речам, Кутузов приближался к белому свету, так сказать, семимильными шагами. Аню послушать — все проблемы имеют решение.

— Хочу, — решился он. — Ты научишь?

— Понятно, — ничуть не расстроилась она. — Нарды, шахматы, компьютер? Буриме? Три листа? Крестики-нолики?

— Морской бой. Смешать, но не взбалтывать, — подхватил он.

— Молодец. Уважаю, идём веселиться…

— …то есть в столовую.

— То едят в столовой.

Два мира, живу в обоих, несложно подсчитал Кутузов. Он смутно вспомнил вчерашний день. Лучше бы не вспоминал. А кстати, почему? А стыдно. Кого? Перед кем? Деяние: вечером 8 мая 2006 года, накануне великого дня, человек с великой военной фамилией Кутузов напился водки с ветераном Великой Отечественной. Не стыдно, а просто здорово и правильно. Плохо, что за счёт ветерана, однако ж он сам пригласил. Были бы деньги у Кутузова — да без проблем! Все ветераны проспекта Мира пили бы за победу в войне и закусывали не хуже, чем он вчера.