— Папаша, я ведь кассу вечером налом сдаю! — усмехнулась кассирша, подумав, что дядя шутит.

— У меня нет денег, возьмите книгу, она хорошая, коллекционная.

— Да и без вас читала, хорошая, как же! Эй, Мань, тебе опиума не надо? У тебя вроде сынок ударился в это дело.

«У Мани есть сынок, и тоже ударился», — сочувственно подумал Кутузов.

Уборщица Маня приостановила свой труд, побрела в сторону кассы, но ей наперерез рванул бритоголовый — откуда они только берутся в неожиданных местах! — с короткой шеей и недвусмысленными бицепсами:

— Что, мать, совсем уже? Думаешь, если в аптеке пашешь, можно сынку и травку, и герыч, мож, ты сюда устроилась тырить?! А ты, — зыркнул он на кассиршу, — сейчас ребят позову, они поговорят и с её сынком, и с тобой, курва…

Короткую немую сцену, пока и Маня, и кассирша глотали воздух, счастливым образом прервал ребёнок. Отринув и беспокойство, и платочковый стиль, он степенно подошёл к скинхеду и внятно изложил:

— Ты, дяденька, идиот. Опиум упомянут в значении религия, а у моего старшего товарища с собой Библия. Я тебе покажу, как время моё тратить и кровь! Разговорился тут…

Обнаружив себя товарищем пострадавшего, Кутузов обмяк, но не без удовольствия досмотрел, как малыш прицыкнул, притопнул и практически выгнал чрезмерно бдительного посетителя из аптеки — без покупки.

Тётки, оправившись, расхохотались, подарили ребёнку всё за свой счёт, а Библию велели Кутузову домой нести.

На улице профессор неловко потрепал мальчика по плечу и на всякий случай спросил имя. Мальчик охотно ответил, что вряд ли Кутузов его запомнит, ведь такой рассеянный.

— Почему? — изумился Кутузов, хотя вряд ли стоило так уж изумляться.

— Видите ли, я всех вижу насквозь. Слышали про детей индиго?

— Кажется, да, или не кажется… Не знаю, — честно сказал профессор. — Вроде мумбо-юмбо?

— Нет, — хладнокровно сказал мальчик. — Но ещё услышите. Если доживёте.

— До чего? До чего я доживу?! — оживился Кутузов, но мальчик уже ушёл. И как же удалось ему так быстро исчезнуть, непонятно.

Кутузов устал, и тягуче, колко заболели ноги, особенно ступни. Помимо воли память выбросила суеверный шёпот жены: «Когда болят ноги, значит, не туда идёшь».

Тьфу, пропасть. Он всегда смеялся над её верованиями в болезни-не-туда-идёшь-не-там-сидишь-не-то-читаешь и прочая. А тут вылезло.

Ноги ныли все сильнее, горели пальцы, дёргало в пятках. Ботинки были отличные, не тёрли, не чуялись, но дискомфорт нарастал.

Ладно, плюнул Кутузов, где в этом городе отдыхают сидя? Где скамейки нашей молодости? Протаскавшись ещё полчаса, профессор узнал: изведены скамейки под корень. Сидеть в Москве негде. А жить? Как тут жить?

Ух ты, наконец! Название: проспект Мира. Оказывается, всё это время он болтается по миру! Ну хоть что-то.

Слова, слова, их игра всегда приводила профессора в рабочее состояние; и сейчас удачно переглючило, и сам подвернулся миленький скверик, а на дорожке — белая грязная лавочка.

На неё было страшно смотреть: бумажки, пятна, следы лужиц и разводы радуги. Он брезгливо и обиженно поморщился, поскольку в ногах началась африканская агония, их дергало, жгло, давило и скручивало. И он рухнул на непрезентабельную поверхность и коротко поглядел-проверился, не видел ли кто.

Видели! Метрах в пяти на бордюре сидели двое, кажется, мужчина и женщина. Очи обоих, синие до лиловости, смотрели, кажется, прямо на его прекрасные саламандровские ботинки. И вроде бы с соболезнованием.

Налюбовавшись и приняв немудрящее решение, бомжи поднялись и очень медленно, приволакивая, приблизились.

— Мужик, а мужик, — сказала кажется-женщина, покрытая слоем чего-то несмываемого. — Закурить имеешь?

Кутузов покачал головой, подозревая, что его лексикон неполон для общения с этой социальной группой. Кажется-женщина ничуть не удивилась. Её кажется-мужчина сказал:

— О-хо-хо-о-о… День-то какой! А бабки есть?

Кутузов покачал головой, обратив своё внимание на то, что язык его жестов эта группа воспринимает вполне адекватно.

— А что есть? — спокойно уточнила кажется-женщина.

— Библия, — разомкнул уста профессор, ни на что не надеясь.

— У, клёво! — возвеселились оба. — Давай!

— В каком смысле? — не понял Кутузов, не предполагавший такого эффекта. — Библию не курят.

— Обижа-а-аешь, — дружно сказали они. — Нам бы почитать. А то, знаешь, в нашей библиотеке всё дамские романы, детективы, словом, одноразовое чтиво, а нам бы чего-то нового, свежего.

— Да уж, новей не бывает, — вздохнул Кутузов и вытащил книгу.

Странное действие произвело явление Библии этой страте народа. Бомжи выпрямились, даже ликами посветлели, мужчина перестал казаться, шагнул вперёд и попросил:

— Давай, а? Мы тебе плохого не сделаем… ты нас не бойся. Все мы люди, все мы человеки.

От человеков Кутузова замутило.

— Так вас и ловил тот ловец человеков? — тихо сказал он, не думая обидеть.

— Ох, кто нас только не ловил, — усмехнулась женщина, и обнаружилось форменное лицо, а невидные давеча глаза оказались тёмно-голубыми.

Была не была! Интересно же. Кутузов отдал им книгу. Бомжи с поклоном взяли, кивнули, потоптались пару секунд, а мужчина молвил:

— Спасибо тебе. Завтра праздник великий, а у нас теперь и подарочек!

Обнявшись, пара заковыляла прочь, а потрясённый Кутузов ещё долго сидел на грязной белой скамейке, пока не заметил, что ноги уже не болят.

За чем пойдёшь, то и найдёшь. Полно браниться, пора подраться. В болоте тихо, да жить там лихо. Без шуму и брага не закиснет. Первая брань лучше последней

Магиандру ещё в школе показалось, что история слишком пластична. Он родился в год последнего демографического взрыва в СССР, в 1987-м, а учился уже в независимой России. Школьная история жалко путалась у себя самой под ногами, наступала на мозоли, грабли, а дети в тоске бросали учить — неразбериха. Зависимость интерпретации от актуального цвета времени резала глаза.

Озадаченный коллизиями стиля, он факультативно почитывал советские учебники. Изумлялся: как это листья в те времена на деревьях осмеливались распускаться зелёными, почему партия и правительство допускали вольность? А мичуринцы на что? Враз привили бы одно к другому, что уж там, покраснела бы листва как миленькая.

Однажды он огорчился пассажем из «Манифеста Коммунистической партии», базового документа, казалось бы, но стиль! Несусветная путаница. Он перечитал пять раз и не распутал: «Разговоры о свободном торгашестве, как и все прочие высокопарные речи наших буржуа о свободе, имеют вообще смысл лишь по отношению к несвободному торгашеству, к порабощённому горожанину Средневековья, а не по отношению к коммунистическому уничтожению торгашества, буржуазных производственных отношений и самой буржуазии». Коммунистическое уничтожение торгашества? Разговоры «имеют вообще смысл лишь по отношению» — к чему?! А если торгашество, то чем отличается несвободное от свободного? Торгашество — оно и есть торгашество.

Ужас. Как соглашались умные взрослые люди умирать под бесформенными знамёнами? Юному стилисту было больно. Прошлое, говорили все, крайне важно понять. Это можно понять? Наборщик Энгельсу и Марксу, верно, нетрезвый попался.

После забористой манифестации отеческой любви, оставшись наедине с небиблейской частью домашней книготеки, студент пошёл по тропинкам, ещё в школьниках его обескуражившим. Отец не войдёт в кабинет и не заберёт книгу. Драгоценности, коллекцию, он унёс целиком, не оставив ни книжулечки, ни листочка. Философию же кинул дома, с вызовом, подчёркивая бросовость. Посмотрим.

На философской полке ровными рекламными зубами стояло учёное наследие, оставленное человечеству мужами, мывшимися по выходным.