Браниться было поздно: конкурс на бесплатное место, самостоятельно выдержанный ребёнком, абсолютно некстати, но оправдывал его, ребёнкино, существование. С лотерейным конкурсом дети даже не пробуются в автономии, но — взял да и поступил. Дескать, поучи меня, папаня, ещё немного, всего пять лет. Я — твой пост, со всеми моими постами.

— Самое трудное — описывать любовь и смерть. Начните утро, коллеги, с эссе о любви. Лучшие мы напечатаем в студенческой газете.

— Я уже, — проснулся сын. — Вам понравится. Практически ваши мысли. Самая соль.

— Прекрасно. Давайте.

— У вас в портфеле, во внешнем кармане, — пробормотал сын, засыпая.

Аудитория привычно замерла, но профессор послушно вынул мятую бумагу и начал читать с листа.

— Профессору Кутузову от студента Кутузова, — сказал он громко.

Про любовь

…Когда мне подарили её, мне стало светлее, как среди миров, где не надо света, и я спал с ней в мерцании светил. Одной звезды…

Из обрезков, украденных в парикмахерской, склеил я паричок и надевал на неё каждый день, причёсывая по каталогу. Потом перекрасил, и ей стало как-то не очень, и я выбросил парик. Повторяя имя…

Я обнимал её, гладил, шептал на ушко, любил сердцем и пытался напоить молоком.

Жаль, она не ела. Я б и мясца дал. Я ещё не знал жизни, мал был, но всё, что входило в моё бытие, сразу передаривалось ей. Любовь моя была новой, чистой, первой, честной. Все восторги первозданного рая переполняли мою грудь, и по ночам я плакал от счастья, будто с Богом поговорил.

Весна каждый день.

Когда моя любовь позволяла мне взять её за руку, я терял сознание. Не дыша, я легонько сжимал её точёный локоток, будто боялся потерять её доверие, но она была великодушна и никогда не убирала руки, не поднимала меня на смех за мою дрожь и страсть, а я благодарил её самыми нежными словами, хотя знал их немного, но каждый день стремился узнать всё больше, чтобы нас ничто не могло испугать, отвлечь и чтобы мы были вместе вечно и без посторонних.

Однажды я уснул очень рано, не успев раздеть её, и в смертельном страхе проснулся среди ночи от какой-то новой, наждачно-живодёрной тоски…

Её не было рядом со мной.

Сердце моё остановилось. Я вскочил и тут же рухнул на кровать, как старое подрубленное дерево.

Говорят, это приходит внезапно, как смерть, но я ещё не знал, что такое смерть наяву. А это есть. Это неописуемо и страшно: безысходность, невозвратимость, одиночество.

— А ты потом не встречался с ней?

— Нянька выбросила её. Няньку тут же уволили, а мне купили целый комплект. Все они были кургузые, неполнокровные, разноцветные, как уличные девки, без аромата и смысла. Я ненавидел их и отказывался складывать рядами, чего требовала уже новая нянька, которую звали гувернанткой.

— И ты не выучился складывать?..

— Нет. Без любви я не мог учиться. Особенно рвала меня, просто на куски, маленькая подленькая грязно-красная тварь в самом нижнем ряду. Я оторвал от неё магнитную нахлобучку. Меня ругали. Говорили, что без этой твари всё будет неполным. И ещё говорили, что она такая же, как та! Моя любовь! — и эта размагниченная тварь!.. Я почувствовал, что готов на убийство.

— Бедный мой…

— Да что сказать… Ничего не скажешь.

— Я скульптор. Хочешь, я сделаю тебе такую же?

— Ты дура, а не скульптор. Такую же! Первая любовь не может повториться. Ту, мою, не вернуть уже. Никогда.

— Нарисуй мне её, пожалуйста.

— Нет. Я не могу.

— Попробуй.

— Нет!

— Хочешь, я начну, а ты, если пожелаешь, закончишь?

— Не получится у тебя. Ты женщина.

— Это не имеет значения. Диктуй. Какая у неё была спина?

— Прямая. Аристократическая.

— Ноги?

— Божественные. Одна только вбок чуть-чуть…

— Вот так?

— Да… Да!.. Как ты догадалась?!

— Просто я поняла тебя.

На белоснежно-глянцевом листе посмеивалась, подбоченясь, циклопическая красная буква Я.

— Господи, — вздохнул не подумав профессор, а студенческая братия уже тискала его сына и поздравляла. — Только это не эссе!

Не исправить общее ликование. Студенты понимали: семейное разбирательство; но все любили его сына, как себя, и что ни сотвори этот мерзавец, его ждали мегатонны фимиама, даже если это — не эссе.

Сын поставил цель: доказать отцу, что Бог есть. Любой ценой. Сегодня сын высокохудожественно и прилюдно обвинил отца в эгоизме. «Что выкинет завтра?» — с нарастающим ужасом думал профессор, до степени доктора наук осведомлённый, что водить хороводы вокруг индивидуализма можно долго. Но сидеть! ему! в центре плясового круга!.. Нет.

Отыми, Господи, руки, ноги, да опокинь разум! Тупо сковано — не наточишь; глупо рожено — не научишь. Умный поп только губами шевели, а уж мы и догадаемся

Ночью было душно.

Жена вся взмокла; профессор отодвинулся от её мягкого старого тела.

В подушке округло и понимающе перекатывались признаки старости подушки.

На новую подушку денег жаль, и придётся признакам ещё поперекатываться. Впрочем, сегодня бессонница плановая, когда хорошо бы вовсе не заснуть, не спать по-серьёзному, не спать до утра, надо не спать. Не надо спать.

Деньги ушли на очередную Библию, купленную в антикварном, в жадной дрожи счастья.

Дом полон, но простые книги уже не бередят. С упорным чувством атеист и учёный Кутузов коллекционировал исключительно Библии.

Он уверен: можно снять основную антиномию, решить моральные дилеммы, отменить распри, войны, даже семейные ссоры, если успокоить мир людей грамотным анализом библейского текста. Цель — покой разумных существ.

Задачи: обрести максимум Библий, разобрать по буквам, — и неотвратимо выплывет и разоблачится ложновлекущий смысл неправдоподобных писаний, плохо переведённых и неаккуратно печатанных. А если собрать все издания, на всех языках, все тиражи, найти все несоответствия, ухватить за бороды всех толкователей — то профессор Кутузов, московский филолог с именем, докажет: Евангелие — выдумки человечьи. Кто ещё справится?!

На новом уровне он, специалист экстра-класса, предъявит истину всем этим паникёрам и трусам, ищущим чёрную кошку в тёмной комнате, когда её там не может быть. И нет.

Конечно, да, традиция, нация, тяга к трансценденции, распилы на дубах истории, сколы на камне философском, и слабаки не пожертвуют своё призрачное бессмертие науке просто так, придётся поработать, но мечта превратилась в манию.

Богата Русь интеллектуалами; не чета иным обедневающим духовно царствам Европы.

Возразим: ну зачем покупать все-все Библии, чтобы расправиться с одной верой?

Была, была зазубрина между целями и задачами, посему профессор Кутузов, чуя логическую засаду, никому не признавался в потаённой томительной страсти: коллекционируя, обрел он блаженство, утонул, попался на обаянии древних; в каждом томе — засушенные в гипергербарий века упрёков и проклятий, надежд и безответных упований, а он их пальцами перелистывает. Он видит: молятся по храмам бессчётные безумцы, доверяющие слову, и гербарий похрустывает высохшей кровью истории.

…Профессор пообещал проснувшейся жене новые подушки — ладно, потерпим! — и неосторожно решился вздремнуть.

Сначала получилось хорошо, и сверхценная идея уснула, не шебаршась.

Но завыло в небе, загремели, как обычно, зашаркали сапоги, пошли танки, охватило упоение боя, а палец на гашетке, и серые мозги на багровой стене, — и учёный рывком заставил себя очнуться.