— Я начинаю слышать обертоны, которых не было в воздухе раньше, не чувствовал. Я был беспросветно каменным, а становлюсь прозрачным, ты понимаешь меня?
— Понимаю, и сама меняюсь, и растворяюсь в воздухе, будто звук, улетающий от колокольного тела в невесомое пространство…
— Приятно?
— Ничего, пройдёт. У тебя пройдёт эта отсоциальная тупость, и твоя латентная штучность обнаружится ярко, зримо, нескрываемо. Я буду счастлива, когда ты начнешь полно, всечувственно жить.
— Это возможно? Прошлое проходит, как ветрянка? Латентная штучность. Какой изящный эвфемизм для фиги в кармане!
— Скорее, как чума, — совершенно серьёзно сказала Аня, отвергая легкомысленную ветрянку. — Латентная, неуглядаемая, жгучая штучность, с которой ты пролежал полвека, будто в погребе, таясь от людей, как от нелюдей, — она вырвется, выломится и преобразится. Вернётся твоя личность, данная Богом. А то всё размахиваешь индивидуальностью, как нагайкой…
— Вот как? Ты предлагаешь выбросить всё, что я нажил?
— Всё, конечно, не выбросишь, но атеизм и материализм — наверное. Ты так прекрасен от Бога! Но так ужасно твоё бедствие, накопленное трением о социум, индивидуальность! Она ужасна.
— Аня, ты режешь меня? Ты сошла с ума? Ты убийца? — поинтересовался Кутузов, не отодвигаясь от вещуньи ни на микрон.
— О нет, я воровка. Я украла тебя у московских улиц. Но ты не побежал в околоток, не возопил: «Грабят!» — а лёг в шкатулку и хранишься, как золотой слиток. Значит, всё гармонично.
Кутузов подумал, что пора взять себя в руки.
— Я тоже, не понимая кошмара, говорил — гармония наступила. Или говорю себе, тихо, чтобы не слышали другие, до которых мне и так дела нет, но когда проклёвывается «гармония», мне до них появляется лишь то дело, чтоб они не услышали мою правду.
— Андрей… — Она впервые назвала его по имени, решилась, догадалась решиться. — Расскажи мне какую-нибудь твою правду.
— Хорошо. Посмотри в мои глаза. Серые?
— Голубые, со стальным оттенком и крохотными рябинками на радужке.
— У тебя синие, сапфировые, блестящие, как ночное небо юга тёмной лазурью, и за ними видна громада вечного солнца. Это ми мажор. Ты вся в ми мажоре, исходящем от глаз. Когда утро, они светло-синие, и выходит вперёд основной тон — соль-диез — твоего лучистого, ангельски-непобедимого этоса, — внезапно сказал он.
Аня вскочила и перелетела в кресло неподалёку, будто сброшенная с его плеча ветром безумно-изумительных признаний.
— А ещё? — попросила она.
— А ещё есть бледно-жёлтое золото, звучащее фа-диезом, и это вторая ступень твоей тональности. Твои волосы развивают линию, гамму от первой ступени твоей общей ми-мажорности к основной ноте твоего характера, льющегося через очи, то есть к соль-диезу. Твоя красота музыкальна и естественна в самом прямом смысле: тонально-цветовом. Ты не красишь лицо, ты умная, а есть люди, которые пытаются нарисовать на себе неприродные краски, не исходящие из их этосов, не выданные им природой, а значит — запрещённые. Женщины часто нарушают свою природу: краски спорят, волны и тона конфликтуют, иногда резонируют, но так, будто по мосту рота в ногу прошла и развалила конструкцию…
— Андрей, — прошептала девушка. — Ты когда-нибудь говорил так со своей женой? Извини, я понимаю. Но я же не праздный любопыт.
— Да, всегда. Если ей было что-то важно или она чего-то не понимала из увиденного глазами, я рассказывал ей: что именно в данном случае могло открыться ушам и как связаны явления мира музыкой и цветом. В принципе ничего нового. Всё было известно в раю. Физика. Я всё это вижу и слышу своими обычными сенсорами. Жена страдала от подобных объяснений.
— В раю? — встрепенулась Аня. — В каком это раю?
— В любом, — улыбнулся Кутузов. — Это я тебе в подарок. Понимаешь, моя жена, верующая гражданка России, бывала изредка в церквях, беседовала там с кем попало и в результате окрысилась на меня до невыносимости. Она решила, что знает истину, а я не знаю истину и никогда не узнаю. За ней, как я понимаю, и потянулся наш сын, и там прирос, но ему было проще, поскольку он не жена моя и супы не варит, ему не подавать их мне и господином своим не считать.
— Ты был господином? — уточнила Аня.
— Конечно. Иначе мужчине трудно жить. Он обязательно должен получать хотя бы гомеопатические дозы преклонения, а во что они будут упакованы — в постель или в сковороду — это второстепенно. Азбука.
— Я слышала про эту азбуку, но не мог бы ты объяснить её азбучность в каком-нибудь понятном ключе, как про глаза? — Аня была вполне серьёзна, иначе Кутузов не решился бы.
— Большинство малышей не понимают, уча ноты, зачем на муку детям придуман до-бемоль, если уже есть очевидное си. К осознанию тональности до-бемоль мажор ещё прийти надо. Ни один учитель ни в одной музыкальной школе не решится сказать малышам, что вообще диезов больше, чем бемолей. Он понимает, что заботливые родители немедленно вызовут городового. Но и прогнать из сердца очевидное для учителя знание он не может. Это трагедия. Задача не имеет решения. Так и с твоим вопросом. Умная жена преклоняется пред мужем, поскольку ему это жизненно необходимо. А умный муж одновременно преклоняется перед женой — не важно, за что, всё равно, — потому что это необходимо ей. Они оба, по разным основаниям, преклоняются и тогда живут вместе долго и счастливо. Диезо-бемольное решение.
— Это рецепт бриллиантовых свадеб?
— Да. У нас в семье он не сработал, потому что жена ушла в чужие суеверия и её тональность, та, в которой я женился на ней и родил сына, изменилась. Поскольку жена моя не стала вполне воцерковлённой, а, сохраняя мнимую внутреннюю свободу, осталась так себе, домашняя верующая, то она и туда не пришла, не подключила свою внутреннюю музыку к основному тону своего нового сообщества, и от меня не ушла, и сына потеряла из виду, а кончилось это и вовсе погано: влюбилась в информационный поток. Решила, что всё вызнает и выводы сама сделает. Решил малёк-филолог с океаном управиться.
— Все сообщества людей стали ей как бы иноприродны? И всё — от перебоев музыки?
— Ну, музыка при том всё равно звучит. Некая музыка всегда прорывается, пока человек жив. Некая… Замолкает умерший, не звучат его клетки, нет вибраций, передаваемых среде или получаемых от неё. Но при жизни, пока среда ощущается как мир, симфония обитания, пока есть нотоносец — надо звучать вверх.
— Ой, что это ты сказал? — Аня расслышала незнакомые обертоны, подошла к Кутузову, села, прислушалась к удивительно хрустальным нотам, побежавшим по кровеносным сосудам, как вино по бездонным бокалам.
Кутузов молчал и прислушивался к сердцу. Что он сказал?
— Я сказал — вверх. У педагогов есть профессиональная шутка: расскажи другому — и сам наконец поймёшь. Пока я рассказывал тебе о себе, я понял и жену, и сына, потом это понимание опять ускользнуло, но если оно вернётся, я смогу его узнать, наверное…
— Ты сейчас тёмно-бордовый, как нота ре… — пробормотала девушка. Пригляделась. — И начался солнечно-золотой звон, как царственный марш, властное излучение, победный ре мажор! Я вижу тебя в ярко-жёлтом ре мажоре!
— Способная девочка… — покачал головой Кутузов. — Скоро будем, не сговариваясь, песни петь. Только учти: эти знания ныне бесполезны. Современному человеку, напитанному произвольными сочетаниями красок и звуков, они — как рыбе зонтик.
— Почему? — возмутилась Аня, полонённая панорамой замысла, который никому не нужен. — Все оглохли? Но я же слышу! Вижу!
Пьянящее полнозвучие только раз коснулось её — и уже грянул в неиспорченной душе вселенский оркестр. Аня увидела музыку друга. Он был кантиленнейшая радуга. Большой колокол понимания всего и сразу до клеточных ядер потряс их мир музыкой Божьей любви. Девушка замерла, пропуская по телу волны света, увиденные кровью, нервами, поштучно каждый квант.
Кутузов наблюдал и понимал, что на его глазах происходит редчайшее чудо рождения человека, который уже не будет интересоваться смыслом жизни, потому что пережил его полно и бессловесно. Учёный радовался, потому что научил; мужчина грустил, потому что потерял. Аня, впервые понявшая, именно какой любви осталось мало на Земле, к чему безотчётно рвутся все люди, но всё слабее рвутся, выглядела счастливой, обескураженной, потерянной, свободной.
