Прежде чем закончить рассказ о событиях тех дней в тюрьме Плетцензее, я хочу сказать несколько слов о других людях из группы. Суды и казни, как мне казалось, шли бесконечно. Осужденные писали строки последних писем и печальной чередой уходили на казнь. Один за другим, один за другим… Умирающие не лгут, они молчат или говорят правду. Эрику фон Брокдорф, приговор которой не утвердил Гитлер, судили снова через две недели и на этот раз приговорили к смерти. Она старалась не дрогнуть перед казнью, не проявить слабости. В последний час своей жизни она написала:
«Пусть никто, не солгав, не посмеет сказать обо мне, что я плакала и дрожала за свою жизнь. С улыбкой я закончу ее — ведь я всю жизнь любила смех и продолжаю его любить…»
Милдрид Харнак вторично судили вместе с Эрикой фон Брокдорф, и в один час они погибли под ножом гильотины. За пять месяцев до казни Милдрид привели в тюрьму цветущую, полную жизни. Последний путь она прошла седой, согбенной женщиной. Что пережила она за эти месяцы, никто никогда не узнает.
Мне запомнились ее густые, светлые волосы, которые она зачесывала назад. Она вела скромную трудовую жизнь. Харнаки не имели детей, и вся ее привязанность была обращена к мужу. Она глубоко верила в его ум и способности. Сначала Милдрид оставалась только спутницей в борьбе, которую вел Арвид. Она разделяла его треволнения, в страхе ждала его по ночам или бежала ему навстречу по темным улицам. Она вела себя так, как поступают женщины, стараясь сохранить свое счастье. Но по мере того как Германия все больше погружалась во мрак, возрастали ее воля, мужество, стремление к истине. Милдрид стала активной участницей Сопротивления.
Милдрид прожила в Германии пятнадцать лет, с того дня, когда Арвид привез ее из Соединенных Штатов и назвал своей женой. Милдрид полюбила свою вторую родину, хотя оставалась американской подданной. Перед казнью я долго разговаривал с ней в ее камере. Последние слова ее были: «Я так любила Германию…» Утром, в день смерти, она перевела на английский язык стихотворение Гёте. У нее не было бумаги, и она написала стихи на полях книги.
Адам Кукхоф, поэт и драматург, был самым старшим в руководящей группе, ему шел пятьдесят шестой год. Я мысленно вижу последнюю встречу с ним. Он сидел за столом, повернувшись спиной к раскрытой двери тюремной камеры. У него были широкие крестьянские плечи и большая голова мыслителя. Склонившись над листком бумаги, он дописывал последние строки прощального письма. Я подождал, пока он закончит письмо. Он положил на него свою широкую ладонь и сказал: «Ну вот, теперь все расчеты с жизнью покончены…»
С Кукхофом мы встречались не раз. Он относился ко мне с доверием, и мы часто говорили с ним о литературе, поэзии, в которую Адам был влюблен с непостижимой юношеской страстностью. Даже в тюрьме, со скованными руками, он писал заметки о диалектической эстетике. Записи его тоже не сохранились, как и экономические труды его друга Арвида Харнака.
Письмо свое Кукхоф адресовал пятилетнему сыну. Имя мальчика было Уле, родители назвали его так в честь Уленшпигеля, о котором поэт написал пьесу. Адам дал мне ее прочитать. Позже я узнал, что его книга служила шифром для секретных радиопередач.
«Мой дорогой маленький и уже большой сын Уле! — так начиналось письмо Адама Кукхофа. — Как бы мне хотелось пройти с тобой перед домом, когда уже станет темно, или, еще лучше, выйти в сад и вместе с тобой посмотреть на звезды, которые ты, малыш, так любишь! Я здесь много писал в большой книге о звездах, много думал о тебе. Помнишь, как тебе захотелось еще раз посмотреть на звезды после воздушной тревоги? Среди этих звезд были две прекрасные, светлые звезды, стоявшие рядом. А потом была еще одна большая звезда, про которую ты спрашивал, как она называется. Помнишь? Или уже позабыл? Это царь звезд — Юпитер. Подумай, у него восемь лун, таких же, как наша луна…
Мы оба любим звезды и давай условимся: в час твоего рождения — между половиной пятого и пятью часами — посмотрим из окна на небо и подумаем в эту минуту друг о друге. А если небо будет хмурым, то подумаем о том, что оно было таким же, когда ты появился на свет и едва не умер, что те же самые звезды скрывались тогда за облаками…»
Покидая камеру, он написал еще несколько стихотворных строк сыну: «Уле, мой дорогой сын, ты громадное мое позднее счастье, и я оставляю тебя сиротой. Но весь народ, нет — все человечество будет отныне твоим отцом!»
Я понимаю, что мои воспоминания далеко не полны. Я не мог встретиться со всеми участниками «Красной капеллы», их было так много — называли шестьсот человек. К тому же я далеко не всегда знал, что узники, которых мне приходилось посещать в тюрьмах, принадлежали к одной организации. Они никогда не говорили об этом и были правы.
Среди подсудимых находились представители разных слоев немецкого общества, люди разных профессий и разного возраста. Их объединяло Сопротивление фашистскому режиму. Старый, как патриарх, Эмиль Хюбнер погиб в один день со своей дочерью и ее мужем. Это произошло в августе 1943 года. Вместе с семьей восьмидесятилетнего Хюбнера были обезглавлены студентки Урзула Гетце и Ева Мария Бух. Обе умерли, как святые. Перед смертью, пытаясь спасти других, они обвиняли во всем себя, только себя. Но их жертвенный порыв уже не имел значения — казнили всех приговоренных к смерти.
Святым праведником умер и Риттмайстер, Йон Риттмайстер, образованнейший человек, родом из Гамбурга. Я хорошо его знал еще задолго до ареста. Он был психиатром-невропатологом, его называли фанатиком правды и справедливости. В тюремной камере он продолжал вести научные исследования, изучал философию, и мне казалось, что одержимость наукой захватывала его так, что он меньше других страдал от тюремных невзгод и лишений. В своей отрешенности он просто их не замечал.
В прощальном письме Риттмайстера проявился его характер, его нравственный облик, как и у всех других.
«Жизнь в камере для меня не была такой трудной, как могла бы показаться со стороны, — писал он. — У меня не хватало времени, чтобы успеть сделать все, что я наметил себе, — почитать, подумать. Я даже не начал читать Канта «Критику чистого разума», не говоря о Бергсоне — «Материя и память». Книгу Конрада я получил только несколько дней назад, на нее не хватило времени…
Может быть, такой жизненный финал и является для меня естественным, если учесть, что с пятнадцатилетнего возраста я находился под впечатлением судьбы и смерти Джордано Бруно. И моя жизнь была прежде всего борьбой за познание, за «сознание и за идею». Для другого часто не оставалось времени.
Будь здорова, моя Меки. Я не боюсь. Прекрасные стихи Гельдерлина, которые ты мне прислала, которые я любил еще в юности, согревают меня, поддерживают во время последнего пути… Мне больше нечего бояться…»
Вы обратили внимание? Даже судя только по письмам, можно понять, что осужденные были высокоинтеллектуальными людьми, любили литературу, поэзию, в которой, как в роднике, черпали силы.
Трудно забыть предсмертное послание Ганса Генриха Кумерова — талантливого инженера и человека прекрасной, чистой души. Его казнили одним из последних, спустя много месяцев после того как Харнак, Шульце-Бойзен и многие другие уже лежали в могиле. Инженер Кумеров пережил и жену свою Ингу, которая умерла раньше его. Он писал свое письмо долго — с рассвета до вечера, хотя у него оставалось так мало времени… Письмо Кумерова озарило для меня особым светом истинные цели, ради которых эти люди шли на смерть.
Сейчас нет нужды подробно говорить о содержании послания Ганса Генриха Кумерова, полного раздумий над жизнью и стремления рассказать правду о себе и своих единомышленниках. И невольно думается: два немецких инженера — Ганс Генрих Кумеров и ракетчик Вернер фон Браун — были людьми одного возраста, работали тогда в одной области военных изобретений, но пути их резко разошлись. Один служил агрессии, вооружал армию Гитлера, другой противодействовал агрессии. Я мало что понимаю в технике, но знаю, что Кумеров был чрезвычайно разносторонним и образованным человеком. Он читал лекции в высшей технической школе, в институте физической химии, работал в бюро изобретений экспериментальной фирмы «Лёве опта радио» и испытывал горячий интерес к тому, что потом получило название «русского чуда».
