В тысяча девятьсот восемнадцатом году, первого января по старому стилю, в Петрограде было совершено покушение на Владимира Ильича Ленина. Случилось это поздней туманной ночью на мосту через речку, недалеко от Михайловского манежа. Террористы обстреляли машину, в которой Владимир Ильич возвращался с митинга. К счастью, покушение не удалось.

Через день в газете «Правда» появилось короткое сообщение:

В день после того, как правительство особым декретом учредило Всероссийскую Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Расследование этого покушения стало одним из первых дел в работе комиссии Дзержинского, которая расположилась в бывшем доме градоначальника на Гороховой улице.

Среди сотрудников комиссии самыми молодыми были восемнадцатилетняя работница Обуховской мануфактуры Праня Путилова да ее сверстник Григорий Беликов, который недавно переехал с семьей в Питер откуда-то с юга России. Отец Григория работал там кузнецом в селе немецких колонистов. Григория взяли в ЧК самокатчиком, но людей в комиссии не хватало, и ему поручали самые разные задания: ходил на обыски, доставлял почту, дежурил ночами в ЧК и еще находил время помогать Пране убирать помещение. Назывался Григорий рабочим комиссаром.

Праня Путилова трагически погибла в первые месяцы революции, растерзанная врагами при подавлении очередного контрреволюционного восстания. Судьба Григория Беликова сложилась иначе…

На место покушения выехал Феликс Эдмундович Дзержинский с тремя комиссарами. В машине не все могли поместиться. Остальные взобрались на мотоцикл: двоих посадили в коляску, третий взгромоздился на заднее сиденье. Вел мотоцикл Григорий Беликов. С виду — мальчишка. Был он выше среднего роста, крутолобый, худой как жердь. Такому парню впору бы играть в бабки на заставе с ребятами. Григорий ходил в косоворотке, перепоясанной витым шелковым пояском, а поверх носил кожаную куртку и портупею с маузером в деревянном чехле-кобуре, болтавшемся у колен.

На мосту ничего не нашли. Скорее всего, террористы стреляли из нагана, и гильзы остались в барабане. Это подтвердилось и осмотром машины: в задней стенке автомобиля «Готхолл», в котором ездил Владимир Ильич, обнаружили пробоины от револьверных выстрелов. А из спинки сиденья выковыряли искореженную тупоносую пулю. Значит, стреляли из нагана. И это все. Больше никаких следов.

Шофер, сидевший тогда за рулем, рассказал, что перед тем, как началась стрельба, рядом с машиной мелькнула фигура человека. Водитель даже отвернул машину, чтобы не задеть его крылом. Но как он выглядел — не припомнит. Стоял густой туман, и свет уличных фонарей едва пробивался сквозь сизую пелену. Единственно, что успел заметить водитель, — романовский полушубок да мохнатую папаху на голове, — видимо, офицер. Но в Питере были тысячи таких, наехавших с фронта, — поди разыщи виновного…

В Смольном была еще комиссия, тоже чрезвычайная, — по охране Петрограда. Возглавлял ее Бонч-Бруевич, управляющий делами Совнаркома. Комиссия размещалась в комнате № 75, где ежедневно дежурили чекисты.

На следующее утро после покушения Бонч-Бруевич зашел в кабинет Владимира Ильича. Он взволнованно говорил, что следствие уже началось, но пока не дало результатов. Начал расспрашивать — как же все произошло там, на мосту. Ленин укоризненно взглянул:

— А разве других дел у вас нет, Владимир Дмитриевич? Что тут удивительного. Революция! И конечно — недовольные, которые начинают стрелять… Это в порядке вещей… Не торопитесь, все прояснится. — Владимир Ильич перевел разговор на другую тему.

Но обстоятельства покушения не прояснились. Дни проходили в раздумьях и безнадежных поисках. А через три недели произошли новые события, приоткрывшие завесу таинственности над несостоявшимся преступлением.

Бонч-Бруевич жил на Херсонской улице. Владимир Ильич, поздно задерживаясь в Смольном, приезжал иногда к нему ночевать. Никто не замечал, что время от времени у дома Бонч-Бруевича появлялся солдат-фронтовик в затертой шинели. Единственное, что отличало солдата от множества других, были красные самодельные разводы, нашитые на лацканах его шинели. Как-то раз солдат зашел в дом и спросил, не нужен ли дворник. Дворника не требовалось…

Прошло несколько дней, и тот же солдат с красными нашивками толкнулся в квартиру Бонч-Бруевича. Спросил по имени-отчеству Владимира Дмитриевича — значит, знал его. Ему ответили, что Бонч-Бруевича нет дома, а принимает он только в Смольном, куда и посоветовали обратиться. Солдат потоптался в прихожей. На сапогах его таял снег, оставляя мокрые пятна на полу.

— А не врете? — спросил он вдруг. — Может, скрываете?.. Ну да ладно, если что, извините… Наследил я вам.

Владимиру Дмитриевичу рассказали о странном посетителе, а вскоре Бонч-Бруевич встретился с ним сам. Как-то, отправляясь в Смольный, он задержался у подъезда дома, разговаривая с мастеровыми соседней фабрики, живущими здесь же, на Херсонской. День был воскресный, и они от нечего делать толпились около машины, приехавшей за Бонч-Бруевичем. Со многими он был знаком, другие знали его — управляющий делами Совнаркома не раз выступал на фабрике. Засунув руки в карманы легонького своего пальто, в шляпе с большими полями, бородатый, в пенсне, чуть сутулясь и придерживая локтем портфель, Владимир Дмитриевич разговаривал с соседями. Потом, взглянув на часы, заторопился, быстро пошел к машине. Тут к нему и обратился солдат, тот самый, с кумачом на лацканах. Брови его были насуплены, черные глаза горели. Он негромко спросил:

— Когда я могу с вами поговорить?

— О чем? — спросил Бонч-Бруевич, открывая дверцу автомобиля.

— Убить я вас хотел, как было приказано, — негромко сказал солдат. — С виду вы барин, а с людьми говорите запросто, будто свой. Совесть у меня неспокойна…

— Это с какой же стати, батенька, вы решили заниматься моей персоной? — спокойно спросил Бонч-Бруевич. — А рассказать хотите, так садитесь в машину, в Смольном поговорим…

— Нет уж, лучше я сам туда приду.

— Да не придете, — усмехнулся Бонч-Бруевич. — Не хватит духу!

— Приду! — с мрачной решимостью ответил солдат.

Действительно, в конце дня солдат пришел в Смольный. Дежурный позвонил куда-то, выписал ему пропуск и велел идти в семьдесят пятую комнату, где находился следственный отдел Комиссии по охране революционного Петрограда. Солдат приоткрыл дверь и, увидев Владимира Дмитриевича, вошел в комнату.

— Вот и пришел… Не верили? — Солдат в приметной шинели вытащил из кармана наган и, взяв его за ствол, протянул Бонч-Бруевичу. — Из этого нагана я должен был в вас выстрелить… А фамилия моя Спиридонов Яков Михайлович… По-деревенски — Чепурников, — добавил он, — мы воронежские…

Спиридонов присел к столу, оглядел людей, находившихся в комнате, и воскликнул:

— Мать ты моя честная!.. Хотел я с вами, Владимир Дмитриевич, с глазу на глаз говорить, да тут, видать, нечего мне таиться…

Солдат начал рассказывать издалека. Жил в деревне под Новохоперском. Случилось так, что перед войной мужики взбунтовались: не стало житья от помещика. Наехали жандармы усмирять. Спиридонов вспылил и убил сгоряча одного. Ну, конечно, судили, закатали на каторгу. После Февральской революции освободили, послали на фронт в Бессарабию. Стал председателем солдатского комитета. Служил в команде разведчиков, а командиром ее был поручик Кушаков, георгиевский кавалер, человек смелый, даже отчаянный. Команда была дружная, как говорят — один за всех, все за одного.