Об этих событиях Кетрин узнала от Валентины, сестры Викто́ра, с которой Кетрин время от времени продолжала встречаться. Покушение совершила женщина, молодая, невысокого роста, в берете и сером демисезонном пальто… Но откуда Валентина могла все это знать?
А в четверг, за два часа до срока ультиматума, произошло новое покушение на другого немецкого офицера. Еще один нацистский офицер был убит…
Покушение совершила все та же молодая женщина в берете и сером пальто. Ее задержали. Она назвала себя фламандкой русского происхождения. Когда ее доставили в комендатуру, женщина призналась во всем, назвала свою фамилию и потребовала, чтобы приказ о расстреле заложников был отменен — она признает себя виновной в этих убийствах…
Марину Шаврову гильотинировали через две недели… Казнь заложников отменили. Своей гибелью Марина спасла им жизнь.
Значительно позже Валентина рассказала Кетрин, что Марина Шаврова когда-то была ее подругой. У нее два сына, она пожертвовала всем ради того, чтобы спасти заложников…
Произошло это в те дни, когда под Москвой Красная Армия нанесла гитлеровцам первый сокрушающий удар. Валентина была уверена, что это событие предрешило жертвенный поступок Марины — она не могла оставаться в стороне, когда на ее далекой родине нацисты проливали русскую кровь…
— Я хорошо понимаю ее, — говорила Валентина. — Помню, когда началась революция, я была девчонкой. Мы все боялись, что в наш дом придут красногвардейцы. При каждом звонке хватала топор и пряталась за дверью, чтобы рубить красных… Это была дань воспитанию — отец по убеждению был монархистом и считал себя патриотом России. Только через десятилетия, в эмиграции, я и Виктор поняли, как заблуждался отец, поняли, как много для России сделали красные… Поверь мне, если бы я очутилась на месте Марины, я сделала бы то же самое…
Викто́р так и не посвятил сестру в дела подполья, к которому он принадлежал. Но ее характер требовал выхода, действий. В ней жило что-то анархистски-бунтарское, и она сама искала себе дело, место в борьбе, оставаясь в то же время детски наивной, неопытной в реальной жизни.
Вскоре после гибели Марины Шавровой произошло событие, которое могло дорого стоить Кетрин. Не только Кетрин…
У Валентины была еще одна близкая подруга — Эвелин. Отец ее, известный историк, любил молодежь, и для него не было приятнее времяпровождения, чем разговоры, споры, веселые шутки, которыми он обменивался с приятелями его дочерей — Ирен и Эвелин. Однажды Валентина затащила с собой Кетрин в дом профессора. К большому счастью, Кетрин бывала там редко, и ее посещения, вероятно, прошли незамеченными.
И вот, как разрыв бомбы, — весть об аресте многих из тех, кто посещал дом профессора… Гестаповцы арестовали их всех в одну ночь. Среди них был Борис Вильде, муж Ирен — младшей сестры Эвелин. Кетрин хорошо знала этого остроумного молодого ученого, избравшего своей специальностью этнографию. Кетрин почему-то запомнила одно из шутливых его размышлений:
«Для современной этнографии остается загадкой — как мог фашизм протащить из раннего средневековья дубинку дикарей, которой он размахивает теперь среди современных цивилизованных народов Европы… Я обязательно докопаюсь до этого!»
Борис Вильде руководил «Музеем человека». Ему не довелось «раскопать» истоки средневекового варварства нацистов, он занимался другим — вместе с друзьями выпускал подпольную газету Сопротивления.
Нацистский военный суд приговорил семерых подпольщиков к смерти, остальных к пожизненной каторге. Кетрин узнала об этом от Валентины. Она встретилась с Эвелин. Подруги сидели и плакали. Ирен сидела рядом, устремив невидящие глаза в одну точку. Эвелин боялась за ее рассудок. Эвелин показала письмо Бориса к сестре. Борис написал его перед самым расстрелом. Оказалось, что Ирен получила свидание с мужем за несколько часов до казни. Об этом Борис ей ничего не сказал. Но он уже знал, что в тот день его расстреляют.
«Дорогая Ирен! — писал Борис Вильде. — Прости, что я так поступил… Когда я обнял тебя, я уже знал, что сегодня меня не станет. По правде говоря, горжусь своей ложью. Ты могла убедиться, что я не дрожал, а улыбался, как всегда. На смерть я иду с улыбкой, может быть с некоторым сожалением, но ни угрызений совести, ни страха во мне нет.
Дорогая моя, думай обо мне как о живом! Храни мое обручальное кольцо — последнюю память. Я поцеловал его, прежде чем снять.
Кажется, я сказал все. Уже пора идти. Я видел своих товарищей. Все они держатся отлично. Это меня радует.
Благодарю жизнь за все ее щедрые дары!»
Письмо было на двух листках бумаги, которые Ирен вырвала из тетради и, уходя, оставила Борису…
После того как арестовали Амиго, Питер Грамм сам выходил на встречи с Кетрин. Он был потрясен, обеспокоен тем, что произошло. Кетрин рассказала все подробно. Питер ощутил, что у него перехватило дыхание.
— Ну, а после расстрела ты была в семье Вильде?
— Нет, была Валентина… Она встретилась только с Эвелин.
— Какая разница?!. Конечно, гестапо следит за всеми родственниками Бориса… И там еще была Ирен?
— Да… Но я уверена, что обо мне никто ничего не знает…
— И тем не менее ты должна оборвать связи с Викто́ром и его сестрой… Полностью! На наши встречи выходи, как условлено. Но первой не подходи. Я или кто другой найдем тебя… Все это очень серьезно, Кетрин…
Охваченный тяжелым предчувствием, Грамм расстался с Кетрин. Конечно, он передал Дюреру о том, что произошло. Дюрера тоже встревожил рассказ Грамма.
После того как Амиго попал в руки гестапо, Дюрер на всякий случай сменил квартиру, оставив старое жилье под наблюдением своих людей. После провала Амиго прошло несколько недель, и ничего подозрительного не происходило. Амиго молчал. Вероятно, Дюрер мог считать себя в безопасности, но… И это «но» его настораживало…
С Граммом они разговаривали на вокзале, прохаживаясь в толпе пассажиров.
— Давай договоримся так, — сказал Анри. — Прежде чем встретиться, обрати внимание на стену возле багажной камеры… Предположим, вот здесь. Любой знак карандашом будет означать опасность.
Дюрер остановился у багажной камеры, закурил и погасшей спичкой указал на затененный выступ стены. Потом бросил спичку в урну, и они отошли.
— Сделай так, чтобы Кетрин больше не встречалась ни с кем…
В ту встречу Питер посвятил Дюрера в свои семейные дела, которые радовали и тревожили, — у Лоты будет ребенок.
— Надо подумать, куда бы ее теперь отправить… Мы столько лет ждали этого события… И вот — самое неподходящее время.
— Посели ее в каком-нибудь женском пансионате, — предложил Дюрер. — Где-то в глуши, подальше от города.
— Вероятно, так и придется сделать, — согласился Грамм.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ДОНЕСЕНИЯ ИЗ ТЫЛА ВРАГА
1
Это была радость — большая и тихая… Советские войска под Москвой разгромили германскую армию! Оказывается, всю неделю там шли ожесточенные бои, а Москва не торопилась сообщать о победе. Ждали, когда прочно определится успех. И вот сообщение от Советского Информбюро:
«Противник несет тяжелые потери, наступление советских войск продолжается…»
Угнетенное состояние духа, тревога, лежавшая камнем на сердце все эти месяцы, сменились неуемной, хотя и молчаливой, радостью. Шандор боялся выдать свою взволнованность перед чертежником из «Геопресс», которому он поручил подготовить карту Подмосковья, где развернулась битва. Давно ученый картограф Шандор Радо не работал с таким упоением, как в этот зимний декабрьский день. Он сам вычертил карту Подмосковья, написал незнакомые русские названия городов, освобожденных наступающей Красной Армией, — Дмитров, Малоярославец, Можайск, Калинин… Карту передал чертежнику для работы, торопил его, чтобы вовремя отправить в редакции газет, которые пользовались услугами агентства «Геопресс». Он с гордостью ощущал собственную причастность к победе, одержанной там, за тысячу километров от швейцарской границы.
