Именно эту статью, подготовленную для печати, обсуждали трое подпольщиков, ставших во главе берлинских групп Сопротивления. Йон Зиг отложил листки, исписанные его размашистым почерком, и потянулся за трубкой. На столе были разбросаны игральные карты — для конспирации. Собеседники пришли будто бы скоротать вечер за игрой в скат.

— Ну как? — спросил Зиг.

Курт — это была подпольная кличка Антона Зефкова — сосредоточенно тасовал карточную колоду. Среди троих, сидевших за столом, он последним вырвался из концлагеря — не прошло года. За это время удалось кое-что сделать. Прежде всего, собрать надежных людей. Опорные ячейки существуют уже на многих берлинских промышленных предприятиях, даже на военных заводах. Но он считал, что это только начало их работы. Искали связей с другими городами — в Саксонии, Руре, Гамбурге.

— Думаю, что это правильно, — сказал Курт. — Надо рассказывать о новых формах нелегальной работы, переходить от пропагандистской, разъяснительной деятельности к конкретным делам. Может быть, стоило еще сказать о связи с иностранными рабочими, с лагерями военнопленных. Им нужна наша помощь. К тому же саботаж на предприятиях мало что даст, если мы не привлечем русских, французов, которых пригнали в Германию. Надо трезво смотреть на вещи — пока пропаганда Геббельса, нацистская демагогия застревает в мозгах крепче, чем вся наша разъяснительная работа.

— Это верно, — сказал Роберт Уриг, — но подневольный труд иностранцев, фашистское рабство должны быть темой самостоятельных листовок, статей в нашем журнале. Когда я был в Праге, товарищи из Центра рекомендовали обратить на это особое внимание. С востока каждый день идут десятки эшелонов с советскими людьми. Везут французов, бельгийцев. Содержат их в ужасных условиях. Рабский труд — это еще одно преступление нацистов. Жители трудовых лагерей должны узнать, что в фашистской Германии у них не только враги, есть и друзья, которые тоже борются против нацизма.

— Давайте сделаем так, — предложил Зиг, — часть тиража направим в трудовые лагеря. Журнал и листовки будем печатать на нескольких языках. Ты можешь связаться с Гуддорфом? — Зиг обратился к Уригу. — Конечно, не сам, через связных, хотя бы с помощью Буби.

— Это не сложно… Буби работает отлично. Правда, у нее своя точка зрения на нелегальную работу. Считает, что опасность — только психологический фактор.

— Как, как? — переспросил Курт.

— А вот так… К примеру, распространение листовок, у нее такая теория: она считает, что, если бы это были детские картинки, никто не говорил бы, что опасно расклеивать их по ночам. Значит, опасность — дело условное. Так думает Буби… В то же время девчонка находчивая, отчаянная.

— Буби отлично выполнила задание, когда ходила юнгой в Швецию, — согласился Зиг, — держалась спокойно, уверенно… Она хорошо знает Брауна. Нужно только четко организовать их встречу.

Разговор шел о Вильгельме Гуддорфе, избравшем себе псевдоним Пауль Браун. В подполье его называли полиглотом за удивительную способность к изучению языков. Высокообразованный лингвист владел всеми европейскими языками. А в каторжной тюрьме, где он несколько лет прожил в одной камере с востоковедом Филиппом Шеффером, с его помощью изучил еще арабский, китайский языки… Они установили такое правило — разговаривать поочередно только на изучаемом языке в продолжение определенного времени — месяц, два, иногда больше. Времени хватило с избытком — оба провели в каторжной тюрьме по пять лет. Арабский был двадцать вторым языком, на котором Вильгельм Гуддорф свободно разговаривал.

Подпольщики, отбывавшие заключение в каторжной тюрьме Люкау, шутливо называли себя «обществом тюремной похлебки». Еще там, мечтая о свободе, они договорились о будущих явках, встречах, о совместной работе на воле. Так оно и получилось: бывший редактор международного отдела «Роте фане» Вильгельм Гуддорф, его соратник по тюрьме и редакции востоковед Филипп Шеффер восстановили связь с подпольем, приняли на себя нелегальный журнал «Иннере фронт».

Дела были закончены, но уходить не хотелось — не так часто друзьям удавалось встретиться. И снова разговор возвращался к главному, что составляло смысл сегодняшней жизни.

— Знаете, что я сейчас подумал, — сказал Уриг, — как тюрьму ни кляните, но там хоть можно было поговорить, пошептаться с друзьями… А сейчас — живем, как загнанные волки, в своем подполье.

— Вот проклятые наци! Такие встречи, как сегодня, — редкий праздник…

— Как-то они там, в Люкау… Может, готовят побег!

— В этом им надо бы помочь, — ответил Курт. — Ведь это тоже часть нашей работы. А люди нужны. Ох как нужны нам активные штыки!.. Надо подумать.

— Ты опять за свое! — рассмеялся Зиг. — На этом ты, кажется, провалился?

— Не совсем так… После ареста Тельмана мы собрали деньги для его жены, для Розы. А я, как дурак, сам понес ей эти деньги, меня и сцапали. Дали пять лет каторги…

— А Теди сейчас в Бауцене?

— Да… И никакой связи. Бывает иногда у него только дочь, Муника.

— А через нее?

— Трудно… Эх, если бы удался тогда его побег! Говорили, что все сорвалось из-за капли масла…

— Но ведь так это и было. Вахтман, которого удалось привлечь, смазал замок, чтобы бесшумно отпереть камеру, а масло потекло по двери… Заметили, подняли тревогу… Машина-то стояла рядом с тюрьмой. Еще бы пять минут, и Тельман был бы на воле…

— А в Праге мне говорили, — возразил Уриг, — что в партийном центре оказался предатель. Это его работа. Потом начальник тюрьмы сам распространил версию с каплей масла, чтобы вывести из игры провокатора. Раскрыли его через несколько лет…

…Для Роберта Урига эта встреча с друзьями на конспиративной квартире оказалась последней. Через несколько месяцев, тоже с помощью провокатора, его арестовали. Разгромили всю организацию. Токарю Уригу удалось создать большую антифашистскую группу — сотни людей работали на трех десятках берлинских предприятий. Многих подвергли нечеловеческим пыткам, особенно самого Урига и его товарищей — Ремера, Закса. Двадцать человек не выдержали пыток, умерли во время «следствия». Следствие длилось долго. В гестапо на Принц-Альбрехтштрассе рассчитывали обнаружить и остальных. Не удалось. Тогда всех арестованных расстреляли — сто шестьдесят человек…

Антон Зефков с грустью вспоминал последнюю встречу с Уригом, его слова о помощи Советской Армии в борьбе с вооруженным фашизмом. Тогда он сказал: «Помощь Красной Армии, защита Советской России должна быть высшей формой нашей борьбы с фашизмом. Это борьба за нашу Германию. Пусть враги говорят о нас что угодно, но скажу вам прямо, мы сами искали связи с Советами, чтобы предупредить их о военной угрозе. Не знаю, дошли ли наши сигналы. Буби несколько раз опускала в почтовый ящик советского посольства наши письма».

И еще запомнилась Антону Зефкову улыбка Урига, открытая, добрая. Он так хорошо улыбался, когда говорил с друзьями…

Вместе с другими арестовали Буби. Взяли на улице, когда она шла домой с маленьким чемоданчиком, в котором лежала военная форма парашютиста, прибывшего в Берлин. О листовках, которые Буби называла «переводными картинками», в гестапо не дознались. И юнга Кройзингер, плававший на «Марии-Луизе», тоже остался неизвестен. Выдала форма обер-ефрейтора германской армии, лежавшая в маленьком дорожном чемодане. Чья это одежда, Буби не могла объяснить. Пытали ее жестоко, она ничего не сказала. Ее тоже приговорили к смерти.

Ильза Штёбе терялась в догадках. Было от чего прийти в отчаяние. Уж сколько дней, даже недель она была лишена связи с Москвой. А информация важная, необходимая, особенно сейчас, когда под Москвой разворачивались такие события, лежала мертвым грузом. Немецкое радио с утра и до ночи гремело о близкой победе над большевистской Россией. Передачи перемежались грохотом победных маршей, звуками музыки. Барабанная дробь, визг флейт постоянно стояли в ушах, усугубляя чувство бессилия Альты…

И вот наконец воскресным утром в квартире Альты раздался звонок. Ильза подошла к телефону, но услышала только протяжный гудок, кто-то положил трубку. Затем телефон зазвонил снова, и незнакомый голос произнес долгожданные слова пароля. Сколько ждала она этой минуты! Ильза ответила на пароль и нетерпеливо, радостно стала ждать встречи.