Короткий отрезок трека кончился посреди тропы, где не было совершенно ничего интересного. Сойти с нее просто некуда, по обеим сторонам черная в лунном свете топь.

— И где они? — спросил я, опуская Лайсу на землю.

— Скорее всего, здесь они заметили, что у нее с собой смарт и выкинули его в болото. Возможно, как раз прошел звонок от брата, и они его услышали.

— И что дальше?

— Дорога тут одна.

— И ведет она?..

— В Могильники.

— Очаровательно. Лезь в седло. Ошеломим врага кавалерийской атакой.

Затянутые туманом снизу и освещенные луной сверху Могильники и сами по себе выглядели достаточно зловеще, но для пущего колориту в глубине массива могильных плит туман подсвечивался озерцом маленьких огоньков. Оттуда доносился тихий мерный речитатив не то молитвы, не то камлания.

Лайса покинула мою спину, и дальше мы тихо пошли рядом. Фонарик не включали, рассеянного туманом лунного света вполне хватало.

На массивном каменном надгробье стоят десятки зажженных свечей, создавая трепещущий ореол оранжевого тумана вокруг. В нем смутными черными силуэтами — дети. Их лиц не разглядеть, они молчат и не двигаются, слушают не по-детски внимательно.

— …И сказал Он: нет жалости к вам и да не будет жалости в вас. Обретут силу бессильные под рукой его, обретут свободу и достоинство. Никто из вас боле не будет один, никто из вас не будет учтен и сосчитан, никто не будет принужден и обманут. Иные хотят странного, иные хотят вашего, иные хотят всего. Но вы — дети Его и воинство Его, и нет жалости в вас…

— Что это за хер с горы? — прошептал я на ухо Лайсе, разглядывая оратора.

Высокий, худой, как из палок составленный, на голове как будто грязное мочало, лицо выглядит как посмертная маска строительного бульдозера, в глазах то ли отражаются свечи, то ли тараканы в его башке танцуют у костра.

— Маржак, — так же тихо ответила Лайса.

Точно, я же в клубе его видел. С этой… как ее… Сумерлой. По нему тогда нельзя было сказать, что он говорящий, а поди ж ты, как излагает!

— …ничьи дети, порождения праздного ума и бессмысленной тоски, пусты в середине своей, но сладка сила, наполняющая эту пустоту. Сок тайных желаний, нектар несбыточной мечты и терпкие слезы одиночества. Сила, отданная за любовь — и любовь, преданная за спокойствие. Отдайте это Ему — и день станет ближе.

— Отдаем Ему! — сказал кто-то из толпы.

— Отдаем Ему! — подхватили остальные, и двинулись вперед, окружая какую-то яму в земле.

— Грядет Он! — возопил Маржак.

— Всем стоять! Полиция! — заорала внезапно Лайса Специальным Полицейским Голосом.

В грязном и помятом крошечном красном платье с открытыми плечами и подолом чуть ниже трусов, растрепанная, чумазая, с размазанным макияжем и босая, она не производила впечатления грозной Силы Государевой, но тон был такой, что подростки шарахнулись в стороны. Я кинулся к Маржаку, собираясь быстренько привести его в состояние, пригодное для ареста девушкой весом в сорок кило, но откуда-то сбоку внезапно вылетела стая крупных черных птиц. То ли их вспугнул шум, то ли они внезапно собрались сменить место жительства на менее людное, но они рванули по-над землей плотным вихрем перьев, сдув с плиты свечи и кинувшись прямо на нас.

В командировках я приобрел безусловный, как дыхание, рефлекс: когда на тебя что-то летит — сначала падай, потом разбирайся. Я рухнул на землю, сбив с ног и накрыв собой Лайсу, а когда мы поднялись, вокруг было темно и пусто, только затихали вдали шлепающие звуки удаляющихся шагов.

— Экие у вас народные гуляния! — сказал я мрачно, поднимая девушку с земли и неубедительно изображая попытку отряхнуть грязь с того, что еще недавно было платьем. — И гид веселый, и экскурсия интересная.

— Ты меня чуть не раздавил, кабан здоровый! — недовольно ответила она. — Обязательно было так наваливаться? Я уж решила, что в тебе внезапные чувства взыграли.

— Взыграли. Особенно чувство страха.

— Да, — признала она, — это было… неожиданно.

Девочку мы нашли в яме. Она лежала на боку, свернувшись в позу эмбриона и обхватив голые плечи тонкими руками. Грязная, мокрая, в одном драном белье, до невозможности худая, Катя мелко дрожала и тихо-тихо, почти неслышно подвывала.

— Боже, что они с ней сделали? — спросила Лайса.

— К счастью, не все, что собирались, — ответил я. — Давай достанем ее оттуда.

Девочка не сопротивлялась и не помогала нам и, кажется, вообще не понимала, что происходит. Я поразился тому, какая она легкая и тощая — одни кости. Позвоночник торчит, как на рыбьем скелете, руку можно двумя пальцами обхватить. Она не выглядела такой, когда мы с ней разговаривали недавно.

— Я вызову «скорую» к плотине, — сказала Лайса, — но дотуда тебе придется ее нести.

— Донесу. А ты как?

— Я останусь здесь ждать криминалистов. Это уже не шутки, это похищение несовершеннолетней, возможно — насилие, вполне вероятно — попытка убийства. Это Мизгирь под ковер уже не заметет!

— Как скажешь. Только платье поправь, а то криминалисты будут отвлекаться.

Она смущенно прикрыла почти вырвавшуюся на свободу грудь.

— Я им поотвлекаюсь! Все, неси ее, машина выехала.

Я прижал к себе мокрое, холодное, дрожащее тельце и пошел, стараясь двигаться ровно, но быстро. Девочка легкая, но неухватистая и, пока донес, руки оттянул. К счастью, «скорая» оказалась внедорожная, и водитель согласился выдернуть тросом мой засевший седан. Я поехал за ними в больницу и уселся ждать в вестибюле, сам не знаю зачем. Какую-то ответственность чувствовал, что ли. Мы в ответе за тех, кого притащили из болота, и все такое.

Пока сидел, успокоил потерявшую меня дочку, а она сообщила Виталику, что сестра нашлась. Веселенькая выдалась ночка. Где-то через час вышел врач и спросил меня, кто я девочке. «Представитель опекуна» — ответил я туманно, но он не стал придираться.

— У девочки нет опасных травм, только несколько синяков и царапин. Она не подвергалась сексуальному насилию. Но она критически истощена, у нее переохлаждение и сильная гипогликемия. У нее нет диабета?

— Секунду, сейчас выясню… — сказал я, набивая вопрос Насте. Пусть у Виталика спросит.

«Нет, она здорова», — пришло буквально через минуту, и я сообщил врачу.

— Возможно, это последствия стресса или физических нагрузок на фоне общего истощения.

— Она в сознании?

— Да, но заторможена и слабо реагирует. Похоже, перенесла психотравму.

— Могу я ее увидеть?

— Да, но вряд ли вам удастся поговорить.

— Я все же попытаюсь, если вы не против.

На белой подушке почти такое же белое лицо. Глаза ввалились, губы тонкой бледной ниткой. В худую, как спичка, руку вставлена игла капельницы.

Я присел рядом, взял тонкую ладошку в руки — она холодная и влажная, пальцы еле заметно дрожат.

— Катя? Ты меня слышишь? Это Антон.

Глаза под веками дрогнули, рука чуть-чуть сжала мою.

— Если можешь, если хочешь, если есть силы — расскажи хоть что-нибудь.

Губы шевельнулись, я наклонился к ее лицу.

— Вы… мне… не верили…

— Прости. Ты была права, тут творится какое-то дерьмо, и его надо прекратить. Что с тобой случилось?

— То же… что и с остальными…

— Расскажи.

— Я… почти ничего не помню. Мы долго шли под землей…

— С кем?

— С кем-то. Не знаю. Потом холодно, мокро, темно, страшно. Я тону в черной воде, и я умираю. Наверное, я умерла.

— Нет, ты не умерла, с тобой все будет в порядке.

— Я очень хочу вам помочь, но я не могу…