Вернувшись домой, я разделась и встала перед большим зеркалом в дверце шкафа. Точно так же, как каждое утро делала Маргарет, озабоченно изучая свое лицо и тело: хороша ли, не постарела ли за ночь. Маргарет, несмотря на все свои беды, умерла молодой и красивой. А вот я осталась собой недовольна. Хотя, казалось бы, не все ли равно?
Фигура моя после родов осталась почти прежней, если не считать того, что грудь выросла минимум на два размера. А вот лицо… Из зеркала на меня смотрела унылая тетка под сороковник. Тусклая кожа, круги под глазами, наметившиеся морщинки. Отросшие волосы, которые давно нуждались в краске. Но главное — шрам на животе. Хоть и мазала я его специальным гелем, чуда не случилось, выглядел он все равно жутко.
Накинув халат, я вытащила планшет для рисования и попыталась вспомнить татуировку Аманды Норстен. Змей Уроборос, свернувшийся двойным знаком инфинити. Бесконечность пространства и времени… Отвергнув несколько вариантов, я набросала еще один, который больше был похож на Джереми, поджавшего лапы. Такого, каким мы с Тони видели его между жизнью и смертью.
Поиграв с размерами и масштабами, я задумалась о цвете. Зеленый вызывал определенные ассоциации, синий наводил на мысли о блатных наколках. В результате рисунок остался просто контурным. Распечатав его, я снова пошла к зеркалу, прикладывая к шраму так и эдак.
— Не лучший вариант.
Я вздрогнула, уронила листок и запахнула халат. Федька стоял в дверях и смотрел на меня. Со всей этой возней я даже не услышала, как он вошел в квартиру.
— Сам по себе рисунок хороший, но лучше его на плечо или на лопатку, — сказал Федька, подобрав листок. — А на живот не пойдет. Во-первых, весь шрам не закроет. А если растянуть в ширину, будет некрасиво. А во-вторых, змеюкина башка будет выглядывать из трусов. Я увидел у Андрюхи альбом, на такие шрамы он обычно делает всякие цветы и листья гирляндами, очень красиво получается. Я тебя отведу к нему, если хочешь.
Сам Федька был фанатом татуировок. Когда-то, до встречи с ним, я считала, что тату — это вульгарно, если не сказать хуже, но потом свое мнение изменила. Ему они очень даже шли. Филин на одном плече, кельтский крест на другом, ниже галльский орнамент.
«Одна беда, — говорил он, — трудно остановиться. Если после первой решиться на вторую, потом уже на это дело подсаживаешься».
— Можно еще надпись какую-нибудь. Или павлинье перо. Или вот так прямо застежку-молнию — прикольно было бы, — он отвел в сторону полу халата и осторожно провел пальцем по шраму…
Все получилось спокойно, без экстаза. Как будто устало. Как будто привычно. Совсем не так, как было у нас когда-то. Нет, я не представляла на его месте Тони. Наверно, я вообще ни о чем не думала. Просто плыла среди белых облаков, позволяя ему делать со мной все, что захочется.
Смогу ли я когда-нибудь стать такой, как раньше? И хочу ли этого?
Потом мы лежали молча, его рука под моей головой. Рядом — и в тысяче километров друг от друга. И я снова вспомнила все то же: «omne animal post coitum triste est». После соития всякая тварь печальна…
Эта фраза пришла мне на ум в Отражении, когда Маргарет и Мартин впервые были близки. Она была счастлива, а я грустила, потому что, сама того не зная, ждала Тони. Потом ее же сказал он, когда наши отношения пошли по второму кругу. Тогда нас исподволь мучило то, что пряталось в глубинах памяти — даже не нашей, а наших двойников, наших половинок, с которыми мы были связаны сквозь пространство и время. Но лишь сейчас я поняла истинный смысл: каким бы фантастическим ни был секс, тварь все равно будет печальна, если нет любви.
— Что тебе подарить на день рождения? — спросил Федька, осторожно убирая руку.
Он всегда спрашивал. Пожалуй, единственным «удиви меня» были туфли, которые купил, когда чуть не сбил меня машиной и я сломала каблук. Даже украшения он дарил мне так: «Давай купим тебе что-нибудь к тому зеленому платью». В этом был свой плюс: его подарки по моей наводке всегда были удачными и уж точно не валялись в дальнем углу, будь то корзина экзотических фруктов или интимный эпилятор. Федька вообще был педант до мозга костей. Истинный Козерог. Тогда как я — Близнецы — всегда пребывала в двойственном состоянии вечных сомнений.
— Шелковую пижаму, — сказала я.
Федька приподнялся на локте и посмотрел на меня с недоумением:
— Пижаму?! Ты же никогда их не носила.
Я сама не понимала, почему сказала это. У меня действительно никогда не было ни одной пижамы. Ну, может, только в раннем детстве. Я вообще предпочитала спать голой, а ночные рубашки держала для поездок или больницы. Но сейчас уверенность была просто железобетонной: именно пижаму, именно шелковую. И ничего другого.
Захныкал, просыпаясь, Витя. Я нашла на полу скомканный халат, надела, путаясь в рукавах, и взяла его на руки. Все пошло своим чередом.
Вечером Федька перебрался из гостиной в спальню.
А о своем дне рождения я благополучно забыла. Точнее, перепутала дни. Они были настолько похожи один на другой, что я встала в твердой уверенности: сегодня еще только четверг, первое июня.
Утром Витя будил меня рано. Покормив его, я ложилась досыпать, а когда просыпалась снова, Федька обычно собирался на работу. Но в тот день, когда я открыла глаза, его уже не было. На тумбочке надрывался телефон.
— Светик! — заорала Люська. — Поздравляю, дорогая моя! Всего тебе самого-пресамого! Чтобы у тебя было все — и тебе за это ничего не было.
— Подожди, Люсь, — с трудом вклинилась я. — Завтра же.
— Как это завтра?! — возмутилась Люська. — Что ж я, не помню, что ли? Второго июня.
— Ну так сегодня же первое.
— Ну, мать, ты даешь. Совсем тебя мужики замумукали. Второе сегодня. И Питер тебя тоже поздравляет, просил передать.
Сразу после Люськи позвонил Федька, поздравил и поинтересовался, нет ли у меня желания выйти в люди.
— С Витей? — ужаснулась я.
— Можно пригласить няню.
— Я не представляю, как это делается, и вообще — откуда их берут. Федь, я настолько отупела, что даже про день рождения сообразила, только когда Люська позвонила. Думала, что еще первое.
Мы договорились, что закажем какую-нибудь еду на дом и отметим вдвоем. Вечером он пришел с букетом роз и большим пакетом, из которого достал красиво упакованную коробку. Судя по ее виду, подарок должен был стоить как небольшой карибский остров.
Сняв оберточную бумагу, я подняла крышку, и меня словно под дых ударило.
Легкий, воздушный, струящийся и переливающийся шелк был точно такого же сиреневого оттенка, как юбка, которую я когда-то купила в «Праймарке».
— Что-то не так? — насторожился Федька, глядя на мое лицо. — Тебе не нравится?
— Нет, что ты! — я с трудом перевела дыхание. — Очень красивая! Цвет просто волшебный. Спасибо большое!
Нет, дело было не только в пикнике на поляне, когда я сидела в сиреневой юбке на Полли, пытаясь связать воедино настоящее и прошлое. Было что-то еще. Ведь не зря я попросила в подарок именно шелковую пижаму. Это определенно что-то значило.
Поздно вечером, когда Федька пошел в душ, я сидела на кровати и крутила пижаму в руках. Рассматривала, как переливается шелк на свету, гладила, нюхала, разве что не лизала, пытаясь собрать воедино все чувственные ощущения, которые только могла из нее выжать. Что-то было совсем рядом, словно у меня за спиной, невесомое, неуловимое.
Я встала, пижамные штаны выскользнули из рук, прохладной волной коснулись ноги и упали на пол, сияя.
Юбка, которая скользила по моей ноге вместе с рукой Тони?
Нет, не то.
Зеленое покрывало, которое он набросил на меня в нашу первую ночь?
Нет, оно было атласное — прохладное, но тяжелое.
Ну что же, в конце концов?!
И вдруг я вспомнила!
Когда Голос спросил нас, не хотим ли мы вернуться, полностью забыв обо всем, что с нами произошло, мы отказались. И тогда я подумала, что его переливы похожи на сияние шелка в ярком свете. А это сияние, в свою очередь, похоже на улыбку. Он говорил еще долго, но только сейчас я поняла, что был еще один момент, когда он звучал точно так же. Как улыбка.
