Виталя был невменяем от горя. Он не реагировал на внешние раздражители, не отзывался на свое имя, и даже чуть меня не ударил, но вовремя отвел руку, впрочем, как будто бы не заметив что я — это я. Лучше бы он курил, пил, бил бутылки… Да что угодно, но не рыдал, обхватив колени руками! Я даже не очень осознавала, за кого мне страшнее, за этого парня — или за себя. Я была здорова, жива, не в опасности, если не считать того, что находилась фактически один на один с совершенно невменяемым человеком, да и мотив продавать меня кому-либо у него пропал, но…

Его было нестерпимо жаль. Еще бы. Столько сделать ради того, чтобы вытащить сестру и вот так узнать, что все было зря… Не знаю, с чего вдруг я настолько прониклась его горем, но для меня в какой-то момент стало важно вывести его из этого состояния. Не потому, что я не знаю, где я, нет. Это как раз решалось просто: достаточно было дождаться, пока он вымотается и забрать видневшийся из кармана его джинсов мобильник. Тот самый, что я выиграла. Он его не выбросил и не разбил. Скорее всего, просто не успел, а сейчас ему было уже все равно, что с ним.

Мне хотелось помочь этому человеку просто потому, что он нуждался в помощи. В утешении, что ли. То есть, сестру ему вернуть не смог бы никто и никогда, но и оставить его таким было бы… кощунством, в какой-то мере. Я вздохнула, понимая, что пока можно только ждать, пока его вырубит. Он просто невосприимчив к поддержке или сочувствию сейчас. Заперт в клетке своего горя, как я была заперта недавно на заброшенной даче.

Проводить время ожидания впустую не хотелось, так что я зашла на кухню и проинспектировала холодильник. Там оказалось два десятка яиц, неожиданные в таком месте макароны, початая бутылка виски, завядший лимон и несколько порций растворимого супа. Одну из них я сварила себе в той же кастрюльке, в которой это делал Виталя вчера (она все еще стояла на плите). Поев, я вдруг осознала, что не слышу больше криков хозяина дома. Неужели так быстро?

Я вновь вернулась в комнату. Виталя был в сознании, кажется, адекватен, и смотрел на меня полным боли взглядом.

— Бери телефон, звони Максу, — горько произнес он. — Я… все потеряло смысл. Она мертва.

Я кивнула, не зная, что сказать. Затем вернулась на кухню, достала виски из холодильника и нашла какой-то замызганный граненный стакан. Снова оказавшись в комнате я поняла, что проблеск вменяемости скорее всего продлится недолго, потому что парень смотрел в одну точку и словно бы не очень понимал, что я выходила всего лишь на кухню, а не из квартиры. Тихо, как кошка, я подошла к нему и пихнула стакан.

— Я никому не буду звонить до тех пор, пока ты не справишься со своим горем. Просто не смогу, — еле слышно, но твердо произнесла я.

Виталька нервно вздрогнул, и у меня отчего-то мелькнула мысль, что я о нем и не знаю ничего кроме того, на кого он работал, имени и что у него есть… была сестра. А все туда же. Утешать. При том, что я ничего не могла сделать и просто… сидела рядом с ним на полу, и молчаливо пыталась как-то передать свое сочувствие и поддержку.

Подняв на меня глаза еще раз, он принял из моих рук стакан, но не пил. Только смотрел, то на него, то на меня. Это продолжалось пугающе долгое время, но я не нарушала тишину. Мне казалось, это неправильно, мешать человеку переживать кошмарную новость так, как он может и хочет. Тем более постороннему человеку. Наконец, он залпом опрокинул в себя содержимое стакана и хрипло сообщил.

— Похороны через три дня, второго. Сестренка… ей всего одного дня не хватило дожить до Нового года. А она так ждала его, так хотела… хотела чтобы семья собралась, чтобы подарки… Мелкая, что я без нее буду делать?!

— Жить, — до странного жестко констатировала я. — Вряд ли она хотела, чтобы ты рассказал своим «покровителям» что водил их за нос и принял благородную мученическую смерть. Так что я не буду никому звонить. Ты сам отвезешь меня домой к Белоусовым, и расскажешь, как героически спас. А задержку объяснишь правдой: что тебя подкосила смерть сестры. И будешь счастлив, рано или поздно. Потому что она хотела бы именно этого, а не того, о чем ты думал сейчас, оплакивая ее смерть.

— Откуда…

— Я уже не «мелкая» и умею делать выводы, — я горько усмехнулась, перебивая его.

Он задумался, отчего-то даже побледнев еще больше, чем было до того. Потом выпил еще два стакана, так же, залпом. Потом снова пристально посмотрел на меня. И, в конце концов, заплакал. И начал рассказывать о сестре. О том, какая она была, чего хотела, чем жила, о чем мечтала. Начал вспоминать ее какие-то личные словечки и выражения, ее золотисто-рыжие волосы, ее смешные постановки в детском театре… Он рассказывал мне все, что мог вспомнить, не особенно заботясь о том, слушаю я или нет. Рассказывал и пил, впрочем, не пьянея. Горе сделало его невосприимчивым к действию алкоголя, если, конечно, не считать что его откровенность вызвана выпивкой.

А я слушала внимательно, как никогда в жизни, и поражалась, как же он сильно любил сестренку. Ее недостатки, ее шалости, ее длинные волосы, которые были буквально везде, в ванной, в еде, на ковре и где угодно еще, ее резкость и прямолинейность, и даже ее ревность, из-за которой от Витальки сбегали одна за другой его девушки. Он самый негативный факт об Аньке представлял как очередное среди ее достоинств, наполняя каждую реплику безграничным теплом, горем и грустью.

И чем больше он рассказывал, тем сильнее была моя зависть к этой умершей от ужасной болезни девочке. Ведь сколько бы она не прожила, у нее был чудесный старший брат, готовый ради нее на все, и любящая семья, оставшаяся с ней до самого последнего мига ее жизни. Если бы в тот момент некая высшая сила предложила бы мне поменяться с юной Анной местами, чтобы это я ждала где-то в морге посленовогодних похорон, а она сидела бы в этой пустой квартире возле брата, я бы, не раздумывая, согласилась. Потому что это было мучительно несправедливо. То, что рак сначала вынудил хорошего парня стать фактически преступником, а потом все равно разлучил их.

Когда словестный поток, извергаемый Виталей иссяк, он без сил упал в линолеум, и снова зарыдал, громким, горестным криком словно бы выбрасывая рвущееся наружу чувство. Затем он взял себя в руки и устало произнес:

— Спасибо. За то, что выслушала и… за все. Ты должна меня ненавидеть, пытаться сбежать или делать что-то более… нормальное и менее доброе, что ли. А ты выслушиваешь меня и утешаешь… Ты святая, Влада, — он невесело усмехнулся. — Окажись я на твоем месте, я перерезал бы себе глотку кухонным ножом и сбежал бы. И ты… права. Анька не хотела бы, чтобы я раскисал, и уж тем более не хотела бы, чтобы я наложил на себя руки. Пойдем. Я… действительно должен отвезти тебя к Максу. Тебе должен, да и себе.

Я кивнула, и начала собираться, понимая, что слова ему не нужны. Святая, ну надо же! Я просто человек. Человек, которому кажется отвратительным то, что никому не нужные люди живут и доживают до старости, а те, у кого есть такие вот Витальки… умирают. Парень тоже довольно быстро собрался, и ничего, кроме того, что он все делал молча больше не говорило о его состоянии. Впрочем, слова были и не нужны. Весь его вид кричал о том, как ему плохо. Он весь сгорбился и как-то сжался, был бледен, как сама смерть, под глазами были жуткие круги, а губы искусаны в кровь. И взгляд… Живой, веселый огонек в его глазах потух, уступив место пугающей пустоте.

Мы оделись почти одновременно, не сговариваясь подойдя к двери, через которую так недавно и одновременно так пугающе давно сюда входили. Затем он открыл дверь, мы вышли и спустились на первый этаж. На сей раз, почему-то, по лестнице. Наверное, Витале надо было как-то упорядочить мысли в голове. Или он просто тянул время?