Забавно, но дождь закончился довольно быстро, и толком промокнуть я не успела. Почему-то, стало жаль, что это так. Наверняка вид промокшей до нитки меня вызвал бы хоть какую-то реакцию у моего замечательного окружения. А так, всего-то слегка влажные волосы и почти незаметные пятна на одежде говорили о том, что зонта со мной не было, а на это никто даже не обратил внимания. Зато вся атмосфера школы давила на мозги так, словно она находилась на другой планете, с атмосферным давлением, в пару-тройку раз превышающим земное.

Этого тоже никто особо не замечал. Ну, Каштанка. Ну, мрачная. Ну и что, собственно? Только любительницы посплетничать периодически пытались вытянуть у меня, что случилось, и почему мы со Спайком больше не общаемся. Особенно старалась Олеся Миронова, но с ней все было понятно: Спайк ей нравился, и ее интересовало абсолютно все, что с ним и его окружением происходило. Прям как меня еще несколько дней назад. Да и сейчас, если быть честной. А вот интерес остальных мне понятен не был. В чем смысл обсуждать чужую жизнь? Своей нет, что ли. Мы же чужие люди по сути. Да, учимся вместе. Ну и что это дает? Странные, странные люди, от которых приходилось вяло отмахиваться. Делать мне больше нечего, душу посторонним изливать. Чтоб эти самые посторонние потом еще и глумились надо мной за моей же спиной. Если даже Спайк…

Блядь. Нельзя об этом думать. Его как раз не видно, а я сама себе соль на раны сыплю, на автомате передвигаясь в сторону кабинета русского языка и литературы. Литература — это замечательно, кстати. Может, разбирая проблемы очередного Обломова я на время забуду про свои? Или хотя бы поспорю немного с русичкой. Она умная эрудированная дама, Мария Вениаминовна, с ней интересно говорить про литературу. Да и просто говорить. И голос у нее приятный, глубокий такой, успокаивающий. На пятничном уроке ее, кажется, кто-то заменял, но я даже не запомнила, мужчина это был или женщина. Только то, что урок вела не она.

Вот так, на автопилоте, намеренно переключив мысли со Спайка на учительницу, я и добралась до ее кабинета и села на Камчатку. Меня там не видно, да и мне видно далеко не всех, а Мезенцев, если он все-таки явится на первый урок, не сможет меня задеть рукой, как обычно. «Случайно», вроде как. Какой-никакой, а плюс.

Пока я деловито рылась в потрепанном портфеле, в класс как раз успела прийти сама Мария Вениаминовна. Низенькая сухопарая женщина с отдающими фиолетовым седыми волосами. Лицо ее имело строгое, но ехидное выражение, а сама она как всегда вежливо поприветствовала класс:

— Доброе утро, дамы и господа. Я могу надеяться, что опоздавших и прогулявших сегодня нет?

Народ загалдел, Клименко из середины крикнул, что не может. Мария Вениаминовна сделала вид, что не поняла, кто это был, и устроила перекличку. Не было Мезенцева, Белоусова, заболевшего еще вчера Никитина и еще пары человек. Учительница выразила недовольство этим фактом, но начала урок.

Я же — радовалась неимоверно. С глаз долой — из сердца вон и все такое. Проходили мы пьесу Островского «Гроза», прочитанную мною еще в прошлом году, так что урок прошел в увлеченном доказывании того, что Катерина — дура. Мария Вениаминовна, казалось, спорила со мной просто ради того, чтобы услышать ответные аргументы, и я так увлеклась, что даже не заметила, как пролетело время. Наверное, эти сорок пять минут я была почти нормальная. Не просто так я обожаю эту женщину. Впрочем, не все коту масленица. Стоило прозвенеть звонку, большая часть класса была ею отпущена, а вот я услышала:

— Влада, останьтесь на пару минут, будьте добры, — ее тон не предполагал отказа.

Я устало вздохнула. Не отвертишься. Если эта женщина решила что-то выяснить, она выяснит, и кого волнует, что я не хочу об этом говорить… Она хорошая, Мария Вениаминовна. И очки в темно-синей оправе ей идут. Не знаю, почему я именно сейчас обратила на это внимание, пристально глядя на учительницу, у стола которой я стояла. Она же рылась в тетрадях, очевидно, ожидая, пока последний ученик закроет за собой обшарпанную окрашенную зеленой краской дверь. Ей нужно было не просто поговорить со мною, но сделать это наедине. Это удручало. Значит, учебы данный разговор не коснется. И перемена, как назло, была большая, двадцатиминутная. Все как раз шли на завтрак.

Я не ошиблась в своих подозрениях. Когда к двери подошел последний, кроме меня, ученик, тот самый Клименко, что кричал о напрасности ее надежд на отсутствие прогулявших, она вежливо попросила:

— Владимир, будьте любезны, закройте за собой дверь.

Клименко кивнул, и послушно захлопнул ее. Правда, не с первого раза, потому что парень ухитрился прищемить собственные длинные каштановые волосы. Он издал возмущенное «бл..», которое не превратилось в «бля» только под строгим взглядом преподавателя, извинился, и, наконец, вышел из класса. Я устало вздохнула, предвкушая что-то вроде препарирования моего мозга. Мария Вениаминовна обратила строгий взор уже на меня, и кивнула в сторону первой парты, ближайшей к ее столу:

— Присаживайся, Каштанная. Я внимательно слушаю, что у вас с этими двумя антисоциальными элементами произошло.

Каштанной она называла меня, когда рядом никого не было. Такое вот ласковое прозвище от любимой учительницы. Забавно, все прочие придумывали для меня прозвища чтобы оскорбить, а она — потому что сократить «Владу» было проблематично, а попытки соорудить от моего имени уменьшительно-ласкательное резали ей слух как закончившей филологический факультет. Вот я и была у нее Каштанной. Только оттого что она тепло ко мне относится, было еще хуже. Мне ведь придется сейчас много и художественно врать. Если она узнает правду — то не успокоится, пока Стас и Спайк не сядут. Не за секс со мной, конечно, тем более что уж в этом-то Мезенцев совершенно не виноват, слава всем богам. За пытки. Ведь то, что они проделывали со мной и пакетом, иначе и не назовешь.

Подумав с полсекунды, я поняла: лучшая ложь — полуправда. И рассказала ей и про секс, и про разговор в пыльном школьном кабинете, умолчав о второй его части. По моей версии, они просто оставили меня в кабинете после того, как Спайк скептически выслушал тираду о том, какая он сволочь, а я там сидела и ревела до семи вечера и появления Дениса. И про разговор возле кафе тоже рассказала, не упоминая о том, чем он мне угрожал. Женщина слушала меня, не перебивая, а я — сбивчиво говорила и пыталась бороться с неуместными слезами. Когда я закончила, она помолчала какое-то время, глядя куда-то мимо меня, устало вздохнула, и поинтересовалась:

— Я надеюсь, вы подумали о контрацепции, Влада? Я сильно сомневаюсь, что этот… молодой человек возьмет на себя ответственность за вашего ребенка, ежели таковой родится. Очень, очень сильно сомневаюсь.

Я отчаянно покраснела, чувствуя себя еще большей дурой, чем обычно, и кивнула. К счастью, мы пользовались презервативами. Мне каким-то образом удалось тогда, отчаянно краснея и бледнея, настоять на этом. Видимо, в каких-то вопросах мой прагматизм брал верх даже над всепоглощающей любовью к Спайку. Учительница снова вздохнула, и подытожила:

— Я верно понимаю, что ты не хочешь, чтобы я повлияла на этого молодого человека и его, прости Господи, друга?

Женщина встала из-за стола, и села рядом со мной. Она взяла мою руку в свою, и заглянула мне в глаза. Я невольно перевела взгляд на ее руки: изящные и загорелые, с качественно сделанными длинными темно-синими ногтями квадратной формы. Очень уж не хотелось лгать, глядя в лицо хорошему, доброму человеку. Зато глядя на ее руки, я смогла произнести пламенную речь о том, что моя защита не имеет смысла. Я — красноречивая девушка.

— Абсолютно верно. Во-первых, это бесполезно. Мы с вами обе знаем, что управы на него нет. Да и что вы собрались делать? Спала я с ним добровольно. Я хотела этого. Я могла уйти, могла отказаться, могла, в конце концов, поверить своим глазам, логике и здравому смыслу, а не ему. Я же… Я понимала, что он испытывает ко мне лишь раздражение. Просто очень не хотела в это верить. И не верила. Дура. А во-вторых, что вы ему предъявлять собрались? Пока что у нас не сажают за то, что человек — подонок. Да и вряд ли будут. А в «разговоре по душам» он вас в лучшем случае пошлет подальше, а в худшем — на словах согласится, а потом обеспечит ваше увольнение. Да и мне достанется по максимуму. Какой смысл? Сам рано или поздно нарвется на кого-то, кто его сильнее. Такие всегда нарываются.