— Это все хорошо, конечно, — в голосе Стаса появилась задумчивость. — Но когда ты собираешься все сообщить Каштан?

— Через неделю-другую закачу вечеринку и сделаю ей ма-аленький сюрприз. При всех. Думаю, после того, что я задумал, она из дома носу не высунет и экзамены экстерном сдаст, лишь бы только свалить быстрее отсюда нахуй.

Именно в этот момент мое терпение лопнуло. Мезенцев как раз открыл рот, чтобы выяснить, что за «сюрприз» задумал человек, которого я думала, что знаю и люблю, но так и застыл. С открытым ртом и вытаращенными глазами, как рыба, выброшенная на берег.

Я не вошла в класс, я влетела, громко хлопнув дверью, и бросив сумку с учебниками под ноги Белоусову.

— Можешь не стараться, я все слышала. Так что твой план с треском провалился, — мрачно процедила я, уперев руки в бока, как моя мама в свои лучшие годы, и уставившись ему прямо в глаза.

Все, что я там увидела — холодную насмешку. Надо мной, моими чувствами, над моим «праведным гневом» и над тем, что для понимания очевидных вещей, мне понадобилось подслушивать. У него всегда были до невозможности выразительные глаза, и этот раз не стал исключением. По щекам снова потоком побежали слезы, выдавая меня с головой.

— Быстро же твой запал иссяк, Каштанка. Эту кличку, кстати, придумал не Стас, а я. Поздравляю со снятием розовых очков, можешь проваливать и считать, что нас более ничего не связывает. Никогда не связывало, если быть точным. Ты кстати поспрашивай народ, об этом все знали. Ну, кроме тебя. Ты была забавной зверушкой, но теперь мне стало скучно.

Ему даже… Не стыдно, не жаль? Ему вообще плевать, выходит? Как вообще можно быть настолько лицемерным, подлым… Слов нет! Весь его вид буквально кричал о том же, что и те слова, что он говорил мне, и вдруг стало холодно. Если раньше мне было больно и обидно, то теперь стало холодно и одиноко. У меня ведь и не было никого никогда. Одна фальшь. Один лед в, казалось бы, родных глазах, и насмешка, которую выражает все его существо. Злость отступила на миг, окатив меня этим холодом одиночества, а потом накатила какая-то странная вторая волна, и я потеряла над собой контроль.

Я кричала на него. Я не помню слов, но я кричала о том, что он предатель и подонок, о том, что ничего более подлого, чем поступать так с человеком, у которого нет кроме тебя никаких близких людей, о том, что я ненавижу его, и всю его поганую семейку. А еще я помню, что Мезенцев отошел в сторонку, и стоял в коридоре, смотрел, чтобы никто не зашел.

Помню, как Максим слушал все это с холодным равнодушием, даже не пытаясь меня остановить. Помню, как из глаз летели брызги слез, а горло болело от рыданий. Помню, как я задыхалась от ненависти и в какой-то момент решила, что мне нечего терять. И тема моих обвинений сменилась наконец тем, что я не оставлю этого так, и что вся эта долбаная школа узнает о том, чем он занимается. А особенно его отец.

А то, что было после, я помню так, словно оно все еще со мной происходит. Максим переменился в лице, сначала побледнев, а затем процедив Мезенцеву:

— Запри дверь, и держи эту дуру.

Мезенцев, словно послушная собачка, быстро захлопнул дверь кабинета и тут же запер ее, так быстро, что я даже пару шагов с места не успела сделать. Затем он скрутил мне руки за спиной, и оказалось, что я смотрю прямо в глаза Максиму, и при этом не могу вырваться из стальной хватки Стаса.

— Ну, давай, выкладывай, что ты там обо мне якобы знаешь, Каштанка, — процедил парень злобно, дергая меня за волосы. В груди кольнуло, слезы снова хлынули потоком из глаз, за что я получила от него размашистую пощечину. Не знаю, что на меня нашло, но я собралась, и тихо, но четко прошипела в ответ:

— Пошел на хуй. Я тебе больше ничего не должна.

— С чего бы это? Ты, как минимум, должна мне за ремонт. Хочешь, можешь даже прямо здесь отработать. Тебе вчера вроде как понравилось.

К лицу хлынула краска, а на меня накатила волна отвращения к самой себе. Думаю, это чувство теперь будет моим вечным спутником.

— Я ничего тебе не скажу. Только прокурору в суде, — это уже был откровенный блеф, но хотелось хоть как-то его задеть.

Его это только рассмешило. Он сложился пополам от злого, раздраженного смеха, после чего снова влепил мне пощечину, на сей раз более сильную, такую, что щека и зубы начали болеть. Я смотрела на него стеклянным взглядом, с упорством, достойным лучшего применения сжимая зубы. Мезенцев держал крепко, так что я не пыталась вырваться. Просто вдруг поняла, что ничего ему не сказать — дело чести. Не сломаюсь и все тут. Пусть гадает, что я знаю, и чем это для него обернется.

Сеансы вопросов и пощечин продолжались, наверное, несколько минут. Слезы успели высохнуть, слепив ресницы солью, а я уже перестала даже посылать его в ответ на вопросы. Хотелось, чтобы это прекратилось. А больше всего — уснуть, и никогда не просыпаться. Можно даже прямо тут, в старом грязном кабинете химии…

Оживил наш «диалог» Мезенцев, неожиданно перестав быть бессловесным мордоворотом, и подав голос:

— Макс, ты долго ее по морде бить будешь? Ясно же, что не скажет она так ничего.

— Какая поразительная догадливость. Почти достойная ручной собачонки, — зло протянула я.

Вернее, протянула бы, если бы не опухшее от рыданий горло. Изо рта вырвался скорее саркастический хрип, но своей цели он достиг. Мезенцев встряхнул меня, вызвав боль в и так уже онемевших руках, и я тихо выругалась. Боль душевная временно утихла, но я знала: как только весь этот напоминающий абсурдную комедию фарс закончится, меня накроет так, что мало не покажется никому.

Белоусов только кивнул своему «другу», как бы соглашаясь с тем, что бить меня дальше совершенно бесполезно. Тем более что он, похоже, делал это вполсилы. Только вот почему? Не понимаю. Затем порылся в сумке Мезенцева, и достал оттуда целлофановый пакет. Я в недоумении поймала взглядом его очередную злую усмешку, когда он шел ко мне с этим пакетом.

А потом он надел его мне на голову и затянул вокруг шеи, и я начала задыхаться. Задержать дыхание я не успела, так что легкие начали гореть огнем почти сразу же. Как я ни билась в железной хватке Стаса, вырваться и стянуть с себя это подручное орудие пыток не удавалось. Только тогда, когда я поняла, что вот-вот потеряю сознание, парень снял его с меня. Я часто-часто задышала. Он холодно поинтересовался:

— Еще хочешь?

Я отрицательно замотала головой, не в силах восстановить дыхание.

— В таком случае, советую все же сказать мне, что ты знаешь про отца и мой бизнес. И молчать об этом, если спросит еще кто-то. И, кстати, откуда у тебя вообще такая инфа?!

Дури во мне, видимо, было много, так что я снова послала его нахуй. Он только покачал головой, и снова надел на меня пакет, затянув вокруг шеи так, чтобы под него не поступал воздух. На сей раз, я успела задержать дыхание до того, как пакет оказался должным образом затянут, так что я ощущала на себе пристальный взгляд Максима около двух минут, пока не шевелилась, сосредоточившись лишь на том, чтобы не начать дышать отсутствующим воздухом. Слезы боли градом катились из глаз, легкие жгло, а перед глазами все почернело, пестрея только разноцветными пятнами. Уши заложило, и хотя я снова пыталась вырваться, ничего не получалось, даже несколько неуклюжих попыток ударить кого-то из парней ногой бездарно провалились, а я сама чуть не упала. Да и упала бы, если бы Стас не подтянул меня вверх, как котенка.

В какой-то момент, пакет с меня снова сняли, и, дали отдышаться. На сей раз, это был Стас, похоже, решив взять на себя роль «хорошего полицейского» из американского кино:

— Просто скажи, что знаешь, и пообещай, что никому кроме нас об этом не расскажешь, и все. Ты девочка честная, верная своему слову, так что мы тебя отпустим, — тон у него был странный. Очевидно, ему казалось, что он меня успокаивает, но ничего кроме желания послать его все в те же места он не вызывал. Я упрямо покачала головой. Силы постепенно уходили. Правда, это означало лишь то, что я перестала слать их во все известные места, а совсем не то, что я скажу, что знаю о Максимовом папочке и о нем самом.