Груз чистоты, давивший на нее, не позволял ей отвлекаться от темы лекции. Основные черты эпохи Возрождения. Явно отдав должное обязательным моментам в первой половине вводного занятия, после перерыва на обед, преподаватель позволил дать себе волю в отношении более интересующих его проблем.
– Существенному преобразованию подверглось само понимание времени. Уже в пятнадцатом веке гуманист Джаноццо Манетти так комментировал появление первых механических часов, прежде всего в крупных итальянских городах. Он говорил, что счет человеческой жизни идет на время, и сам Бог подобен банкиру-часовщику – отпускающему в долг человеку определенное количество времени. Эта вторая существенная модификация понятия темпоральности, с которой мы сталкиваемся при изучении культуры Запада. Первая, как вы надеюсь помните, была связана с преобразованием циклической модели времени эпохи античности к единонаправленному времени у Августина в христианстве. Ах, вспоминаю Августина… Все мы… его теория свободы… Бог-то все знает, а мы? Своими помыслами ли движимы? Хм, о чем это я? Ах да. Теперь же понимание времени, как текущего из прошлого в будущее, сохранилось, но одновременно претерпело модификацию в своем осмыслении. Мы столкнемся с еще одним важным изменением в понимании сущности времени, когда дойдем до Канта и Эйнштейна. Но пока что вам стоит воспринять это изменение в его калькуляции. Да…
Полина улыбнулась. Константин Евгеньевич был, конечно, субъект странный. Всклокоченные, почти черные волосы, карие глаза, блиставшие мыслью в духе «дайте мне повод, и я устрою шоу», темно-синяя рубашка на выпуск, рукава которой были закатаны до локтей, черные, зауженные брюки и белые полукеды, весьма стоптанного (но не чрезмерно) вида. Пижонский пиджак с пятью пуговицами был повешен на спинку его стула. Да еще эти постоянные выходы покурить. Постоянные. Ох уж.
Солнце блеском отражалось на преподавательском столе, на котором стоял компьютер. Но Константин Евгеньевич за ним никогда и не сидел. Он сидел за обращенной к аудитории партой, а точнее чаще всего он сидел на самой парте. «Хулиган» – подумала Полина. Ангелы снисходительны к хулиганам и демонам, так устроен божественный бестиарий.
Полина вновь бросила взгляд на Сергея. Луч солнца блеснув от отполированного стола, отразился в волосах Сергея. Словно символ чего-то большего, чем то, о чем можно было подумать в данный момент.
Скажем несколько слов и о внешности самой Полины. Каштановые, длинные (но не слишком) волосы обрамляли ее лицо с правильными чертами. Голубые глаза смотрели искательно. Полина была красива, но не той красотой, которая почему-то сразу заставляет мужчин сходить с ума. Она была умна и весьма эрудирована. Константин Евгеньевич неоднократно это отмечал. Но делал это как бы вскользь, словно Полина не заслуживала длительного внимания с его стороны. Ее красивые волосы были собраны обычно в хвост. Она не придавала значение своей миловидности. На ней была одета рубашка белого цвета с галстуком, повязанным на манер банта своеобразной формы и юбка. Полина обычно носила очки, совершенно ее не портившие.
Она посмотрела по сторонам.
Есть такие эпизоды, такие главы книг, которые словно грешники приговорены к тяжкому позору, оставаться нелепым функционалом – растянуть время между событиями, ввести в действие персонажа, значимость которого скажется намного позже. Подобные эпизоды страдают под грузом своей собственной вторичности, они обретаются в самых далеких и пыльных частях библиотек. Писатели, пишущие их, испытывают к ним презрение, читатели лениво перелистывают, в надежде поскорее перейти к чему-то более важному. Как горько становится за подобные главы, ведь вы, писатели тоже вкладывали в них какие-то силы, тратили минуты и часы своей жизни на написание их. А затем…с ненавистью смотрите на то, что получилось, но по какой-то причине не в силах исключить их из своей книги, так и оставляя в подвешенном состоянии. Будьте милостивы к ним, и возможно откроете в них то, что в них и не закладывалось. Тем более, что подчас, легкий намек отсвечивает из них прямо в будущее, которое еще нельзя и представить, но ведь оно обязательно будет. А ведь некоторые и к жизни своей…к самим себе…как Полина. Недостойная внимания? За что я себя мучаю…хватит, сосредоточься.
– Развитие мореплавания помогало обжиться человеку с этим миром, раздвигало его границы. Осваивая что-то, мы становимся словно хозяевами этого. Сначала было завоевано побережье Африки, потом проход в Индию, потом Америка. Тем временем, сейчас, наблюдается обратная тенденция – завоевывают нас, Африка, Америка. Все также.
Полина внимательно посмотрела на преподавателя, но он явно не шутил. Значит он это всерьез.
– Нет, вы не подумайте, я не противник миграции. Это естественный процесс, который продолжается постоянно. Весь вопрос в культуре – чтобы она не вытеснила нашу, ведь Вы надеюсь не готовы слушать рэп с Ближнего Востока. Среди вас таких нет. Если есть – поднимите руки. Ой да не бойтесь. Все будет в порядке, – Полина посмотрела на Константина Евгеньевича. Симпатичный, умный. Можно ли дать волю глупым мыслям? Нет, конечно – нет. Ни за что.
А Константин Евгеньевич продолжал расписывать. То ли про открытие Австралии, то ли про что-то еще.
Вдруг он вытащил телефон из кармана:
– Оп…на пять минут вас задержал. Ну ничего. Вопросы на семинар пришлю старосте. Отпишетесь в течении суток.
Полина собрала сумку, оглянулась на Константина Евгеньевича и только тут заметила, что в аудиторию пытается зайти другой преподаватель, как она знала, друг Константина Евгеньевича.
5. Я[5]
– Как глупо, как глупо. – О чем я, собственно, думаю? Нет начала, нет конца. Обычно так и бывает. Из пространства видимого в пространство длящейся мысли. Темпоральное преобразование. Вот эта ветвь, усеянная порожденными ею листьями, листьями, напитанными ее соками. Из утробы матери в утробу жизни, из утробы жизни в утробу земли. Потеря соков, разложение. Я подношу к губам. Волнами накатывает в мою глотку. Ааа. Покашливающий после долгой речи. Слова, вытекающие и напитанные соками моего существа. Обмениваю их на деньги. Так нет конца? О, шутка злого мудреца! Но иногда конец, некий рубеж, все же свершается и это так странно и непонятно, как будто ты касаешься запретного плода и все кружится, и утягивает тебя, и мы словно заглядываем за кулисы некоего представления, которое мы смотрели, но знать слишком много о нем были не должны. Ворона вылетела из кустов. Как-каррона. Не испытав, не понимаешь. Складирование опыта как разноцветье на подоконнике. И сей цветок, печальный, облетевший… Цвета и лица смешиваются, – Я ничего не понимаю, как так вышло? – Все походит на причудливую, глупую шутку. Шутку зримого – ведь губы его двигались! И он сказал… Шутка слышимого – ведь губы его модулировались в звуки. Да, там, после голосов – в четыре руки взятый аккорд, а затем ультразвук. Я читал новости сегодня…о! Когда один человек совершает нечто, потом передумывает, но оказывается, что уже слишком поздно что-то изменить. Листья, пребывающие зелеными, листья, пребывающие желтыми, а что между ними? Неразличимая вариация экспрессивной палитры. Мои мысли скакали вперед-назад, туда-сюда. Я пытался сконцентрироваться, но не мог. Вселенская скорбь и праздник козла. Бубенчик на шее. И когда ты умираешь… его не снимают. Когда сумма наших грехов становится невыносимой, мы выбираем кого-то и делаем из него козла отпущения. Я нелогичен в скорби своей. А скорбь моя нелогична в этом насмешливом жонглирование, цель которого потешить себя. Праздник траура? Язык антиподов? О, да – это я крадущийся по жизни и крадущий для смерти. С иронической ноткой. Ах, да – тот несчастный козлик. В прямом смысле слова, я имею ввиду. Мы верим, что жертвенное животное заберет на себя все дерьмо, что мы сумели натворить.
– Тук-тук-тук, сказал кузнечик. Пук-пук-пук, сказал говнюк, – продекламировал я. Что это? И в такой момент. Мне так их жаль. Это так печально. Словно читаешь историю убийства дочери Сеяна. Умирающие и теряющие девство свое. Одновременно бессмысленно и ужасно до тошноты. И потом приходит грусть. Кто-то уходит, кто-то остается стоять в одиночестве. И черные полотна. Раньше ткань крепили на зеркала. Я шел по склону вниз. Ничего особенного. Всего-лишь пытаюсь добраться до остановки автобуса, что идет до моего дома без пересадки. Но это…как же так? Может я мог как-то помочь, что-то изменить. Почему он хранил свои мысли в себе? Потому что мысли рождаются вместе с выходом воздуха из ротовой полости? А все что внутри это песня, которую напевает себе всякий кретин? Или все наоборот? Я мог его отговорить, мог повлиять и тогда этого бы не было. Как легко мы прыгаем от одной позиции к другой. Не в том смысле, когда говорят: «Встань на колени, дорогая». А что-то более существенное. Что-то определяющее. Я задумался еще глубже. Глубже? Я это сказал сам себе? Это так чертовски печально. Еще полгода назад, тогда в марте, когда я, как дурак, пытался сохранить отношения с Леной…Боже зачем мне это было нужно? Ну да, так трудно не иметь перед собой объект влюбленности, даже самой легкой, настолько легкой, что ее фактически и нет. Объект. Но объект лишь потому, что по ту сторону такой же субъект. И дело совсем не в фрикциях, а в голосе, что говорит тебе – «да, ты, да». Какие стройные ножки, у той девы рыжевласой с первого курса. И, конечно, конечно же, Яна. Так, о чем я? Так вот – в марте мы ходили в бар – я и она и они – Николай и Марина. И все казалось таким милым, дружелюбным. Два старых козла, не очень старых – совсем не старых… и две их студентки – бывшая и настоящая. Не знаю, был ли счастлив я… Едва ли. А, Николай… возможно. Кто знает? Кто знает, что творится в чужой душе и жизни. Мы замечаем только проявленность этого вовне. Вокруг тьма и лишь пятно от фонаря. О чем я, ох черт. Зеленые – пока, но ненадолго, деревья маячили передо мной, склон вел меня вниз. Что фиксирует наше сознание? Вот дерево, вот другое, а вот листья на земле, еще не желтые, но дайте срок. Словно картинка, набросанная несколькими умелыми мазками, все сплеталось в единое целое – особенно если расфокусировать зрение. Сфокусируйся и что ты получишь? Вместо цельной картины, отображающей реальность, лишь набор отдельных предметов, а так красиво сейчас вокруг. И тут я с ужасом подумал – а имеет ли право существовать такая красота после такого ужасного события? Имеет ли право хоть что-то казаться нам прекрасным, когда мир предоставляет нам образцы жуткой, кровавой несправедливости? По-моему, нет. Но разве это не особенность нашего способа восприятия мира – мы остаемся собой, с радостью, увлечениями, надеждами на счастье, даже тогда, когда вокруг такая боль.
