3. Николай[27]
Ему хотелось обрести свободу. С гиканьем карабкаться на почти отвесную скалу. Уехать в Мексику и набраться там. Спать на циновке. Но ему некуда было летать. Душевнобольные на траве. Кажется, так. Он чувствовал, что заболевает. Все начинало казаться ему словно раздваивающемся. Кто-то произвел изменения и выкинул ключ, после того как запер дверь. Николай слышал голоса. Нет, не голоса в голове, к счастью, но постоянный гул, мощный, как ночной прибой, витающий от кабинета к кабинету, по коридорам и уютненьким курилкам на открытом воздухе. Все перестало быть тайной. На него смотрели, как на зачумленного – его коллеги. Ему хотелось выйти в центр зала, если бы такая зала существовала, надо быть осторожнее в желаниях, и заорать: «Меня оправдали! Я ни в чем не виноват!». Но вот какое дело, он не мог сам верить в это. Разве он ни в чем не виноват? Разве не свинство вообще так думать? Конечно, он виноват. Но тогда почему его признали невиновным? Николай думал о том, что возможно краткое и милосердное избавление его от должности преподавателя, признание его вины было бы лучшим, чем это двойственное положение. Он с особым вниманием смотрел на лифты. Словно каждый лифт ехал за ним, словно в лифтах переносилась истина – «виновен, виновен, виновен». Почему он сам не настоял на собственной виновности, почему защищался? Он должен был принять боль поражения, уйти и главное никогда не пытаться узнать что-то большее о Марине. Его Марине. Только Его. Ведь так. Уехать в родной город. Запереться у себя в комнате, сотворить ей вечную память. Любить ее в воспоминаниях и трудиться, найти новую работу, далекую от всего этого и трудиться, трудиться пока не сможет обрести прощения и тогда возможно в один день открылась бы дверь и в нее вошла Она и он смог бы любить по-настоящему, любить так как действительно нужно любить. Но он защищался и вот он «не виновен», хотя все смотрят на это по-другому. И да, его студенты. Любопытные, лукавые взгляды – «преподаватель, вляпавшийся в темную историю». Вот кто он теперь такой для них. Как можно смириться с этим? Словно механизм разбирательства приговорил его к чувству вины, вместо того, чтобы признать виновным. Это было намного страшнее. Оставаясь здесь, он чернел, чернота захватывала все его мысли, он словно хотел привести в соответствие с официальным решением, решение всего мира по его поводу. Но ему не давалось это. Он искал избавления от чувства вины и в этом становился еще более виноватым. Он начинал ненавидеть себя. Ненавидеть взгляды коллег. Ненавидеть шушукающихся студентов. Ненавидеть Катю за то, что дала вырасти семенам неуверенности в Марине. Ненавидеть Константина и Яну за то, что казались, или были, счастливыми. Ненавидеть Константина за то, что попросил его поговорить с Катей, выспросить у нее правду. А что если она подтвердит то, чего он боялся, то, что Марина была неверна ему. Неверна ему, как напыщенно. Но он верил в то, что она любила его. Он слишком поздно осознал, как это важно. Он испугался и совершил ошибку, за которую он теперь приговорен мучиться.
Николай встряхнулся, точнее он попытался это сделать. Может ничего и нет, может ему оставят его вину и тогда он совершит мужественный поступок – уволится и начнет жизнь сначала. Как бы ему хотелось, чтобы это было возможным. Но почему он не может совершить этот поступок прямо сейчас? Всем стало бы только легче. И отменить просьбу Константину поговорить с Катей. Обязательно. Почему ему не хватает сил это совершить. Почему?
Николай решил выйти из университета и пройтись, его дела здесь были окончены, он мог смело направляться к преподавательскому общежитию. Но сначала он решил прогуляться по тропинкам меж вечнозелеными, хвойными деревьями, подышать этим морозящим, но таким свежим, ноябрьским воздухом.
Он вышел и вскоре достиг тех самых тропинок. С наслаждением кутаясь в свое теплое, синее, пальто он зашагал вглубь леска. Впереди шли две девушки. Они о чем-то говорили. «Как здорово, когда можно просто говорить, когда все не отмечено печатью вины и боли» – подумал Николай. За что же человеку так страдать? Почему так выходит? Хотелось бы чтобы все было иначе, но выходит все именно так, хотелось бы чтобы кто-то мог обнять его, пожать ему руку и рассказать о совсем других местах, о дальних странах и берегах. Но он брел потерянный и одинокий, приговоренный и приговаривающий самого себя каждый день. Девушка в светлой курточке, что шла впереди повернула лицо к своей собеседнице. Николай с удивлением узнал Катю. Он не хотел ее видеть, но она обратилась для него в подобие Медузы Горгоны, слишком пугающей, чтобы отвести глаза. А он не был героем, способным разорвать круг мифического зла, в котором он существовал. Он лишь подпитывал его. Вот и сейчас, Николай обратился в столп – столп слуха – о чем они говорят?
– Я вообще не понимаю зачем она с ним встречалась… – что-то еще, но слова тонут в воздухе, так сложно их расслышать. Да и зачем вообще ты их слушаешь? Так надо? Пусть.
– А правда, что она хотела уйти от него? – Николай замирает, пожалуйста, пусть хоть что-то светлое существует под этими ноябрьскими небесами, пусть они говорят не о Марине. Но он как наркоман, тянущийся за дозой, готов был подпитывать худшие свои предположения, самые черные свои страхи и ожидания.
– Да нет, это было удобной ширмой, он угощал, а другие просто были… – Николай словно лишился возможности передвигать ногами. Они говорят не о ней! Но почему тогда в прошедшем времени? Да мало ли почему. Это не о ней. Не о ней. Не о ней. Надо просто верить в это. Ведь он знал ее, знал ее доброй, любящей, она не способна была на такое. И почему если он был только ширмой, то она так отреагировала на его расставание с ней? Это не может быть правдой. Не верить этому. Стоять на своем. Написать Константину. Пусть не говорит с Катей. Это опасный путь, путь в никуда, шоссе в никуда. Здесь теряется память, как на Малхолланд Драйв, здесь змеи вечно копошатся в яме с грешниками, ведь он чувствовал, что в компании с Катей крадет у своей памяти Марину. Здесь всегда холодно. Но подумай, ты же веришь, что они не о ней. Так значит Константин расставит все по своим местам. Узнать правду, правду которая все обелит и тогда уходить отсюда, с верой в свою вину и чистоту Марины, тогда начать путь к искуплению. Но только тогда. Так думал Николай, стоя на дорожке, вдоль которой загорались огни фонарей.
Он пришел в свое общежитие. Поднялся на лифте. Лифт опять пугал его, пугал как толпы людей на площади, как пустые, темные залы, как белый цвет, скрывающий за собой что-то совсем далекое от белизны.
Николай зашел в свою комнату. У него была ванна. Он уставился в зеркало, загнанный, усталый, непонимающий, запутавшийся в том, на что надеяться и в том, что необходимо делать.
Неожиданно он с размаху ударил себя кулаком по щеке. Светлые стены ванной отразили тень этого удара. Николай был ошеломлен. И в тоже время он почувствовал себя успокоенным. Быть может это тоже средство. Он размахнулся и ударил себя еще, в щеку, затем в подбородок. Он бил сильно. Мелькнула мысль о том, что он может оставить себе синяки. Что о нем подумают? Но разве могут они подумать что-то хуже, чем думают сейчас. А ему легче. Николай с воодушевлением продолжил хлестать себя по лицу. Не будет никаких синяков. Но эти удары отрезвляют, приводят в чувство. Да, они отрезвляли, словно глоток пива на утро после пьянки, они освобождали от боли, сами причиняя боль. Гонка по кругу. Так бывает, когда делаешь неверный выбор, когда мало сил, когда мысли ложатся тяжким грузом на твои поникшие плечи. Когда хочется разрушать, разрушать самого себя, не понимая, что у тебя все еще есть силы остановить надвигающуюся беду. Николаю в эту ночь спалось легче, чем в предыдущую, шаг на канате над башнями близнецами. Опасное увлечение, где так легко оступиться. И возможно ты оступился, уже сделав первый шаг.
4. Паша[28]
– Я все-таки думаю об этом крайне отрицательно, – Паша кипятился, Паша бурлил. – Как о сюрреалистическом кинематографе, как об «Андалузском псе». Я не согласен с ними, но вот так вот, все же нельзя.
