Она посмотрела на экран – «может встретимся?». От судьбы не уйти. Черноволосая девушка тяжело вздохнула.

4. Я[20]

Яна прижалась ко мне под зонтом. Он у меня большой, легко укроет двоих, а вот она совершенно напрасно не захватила с собой свой. С другой стороны, может нас и не спасет мой. Ветер выл с такой силой, что того гляди просто вывернет мой зонт наизнанку. Только этого мне не хватало. Страха промокнуть у меня не было. Но этот зонт – он же такое чудо – длинный зонт-трость, синий, с видами Зальцбурга. Прекрасная вещь. В то же время в моей голове место об угрозе зонту сжималось под влиянием приятного факта соседства Яны со мной под ним, ее ручка в красном пальто оплелась вокруг моей руки в черном пальто, державшей зонт. Красное и черное. Фу, только не это, ей не пойдет везти в карете мою голову на руках. Да и книга так себе. Вообще не перевариваю этого мужика. Вот уж кто не понимал ничего в любви. А что понимаю я сам? Она касается меня, ее мокрые, золотистые волосы так близко от моего лица, она достаточно высокая, почти с меня ростом. Никогда не встречался с такими высокими. Ну не баскетболистка же профессиональная. Да, о чем я думаю? Этот блеск ее волос и сбившаяся прядь, обнажающая полоску нежной кожи за ухом, над шеей. Как мне хотелось бы быть. Быть смелее, привлечь ее к себе, обнять по-настоящему, поцеловать эти милые губы, поглаживая рукой, не занятой зонтом ее мокрую, но не от слез, щеку. Хотя есть что-то и в том, когда ты целуешь плачущую девушку. Пусть только плачет от облегчения. А не потому, что ты-скотина-бесчувственная. Яна здесь, внутри меня поет сумасшедший. Черные носки ее сапожек утопают в увлажнившейся земле, а смех срывается с губ, так порой мы реагируем на внезапный порыв. Внезапный порыв чего угодно, дождя, ветра, чувств. Не смейся надо мной, хотя я так много шучу, но как я могу не шутить – ведь иначе может быть больно. Оберни реальность в мягкую вату собственного смеха над ней, и угрожающие чудовища вновь спрячутся под детскую кроватку. Мама будет гордиться тобой. Яна здесь, тыльная сторона ее запястья касается моей руки, она словно пытается перехватить у меня зонтик. Я останавливаюсь. Я замираю. В страхе. В трепете. Я почти готов решиться на что-то. Яна поворачивает руку вокруг зонтика и становится напротив меня. Я так волнуюсь. Я сбиваюсь и мои мысли словно четыре всадника скачут куда-то под этими апокалиптическими небесами. Трогательное любование. Очарование призрачным небесным светом, прикосновение к улыбке, скрывающей в себе загадку о том, что она загадка. Я переступаю с ноги на ногу. Яна делает тоже самое. Словно танец, словно последнее танго в Париже, словно усатый поцелуй друга и Клотильды, исполненный нежности и призыва. Яна смотрит на меня своими зелеными глазами, она смущенно улыбается, смущением в котором можно углядеть огонь победы, словно финишный забег огненных колесниц. Момент и вечность. Вечность, складывающаяся из моментов, так я кажется говорил. Не упускай моментов, но как можно дать себе переступить черту, пересечь ту самую линию. Кто следующий в линии? Или это навсегда, как хотелось бы чтобы навсегда, но ничего еще и нет. Рука Яны, соревнующаяся со мной за обладанием зонтиком, касается моего запястья, она обхватывает его своей замерзшей ладошкой. Холодные, длинные пальцы, ухоженные, изящные. Я смотрю ей в глаза. Зеленые. Такие зеленые. Как холмы Африки. Как трава когда-то вновь грядущего лета, зеленые как свет, означающий возможность движения, зеленые как надежда и обещание чего-то. Я переношу вес вперед и сдавленно выдаю:

– Яна, это можно понимать, как намек…

– Так пойми уже.

Моя левая рука ложиться ей на щечку, прохладную, в капельках дождя, от которого я не успел укрыть ее своим зонтом, или в других, ибо кажется, что этот дождь хлещет со всех сторон. Я притягиваюсь к ней. Касаюсь своими губами ее губ. Они раскрываются мне навстречу. Забытая встреча. Вновь обретенная надежда на рай. Солнечная музыка, которую исполняет мини-оркестр на плоту, среди теплых вод. Я не знаю, какое на ней сегодня платье. Обычно красное или черное. Но не слишком ли много красного. Поцелуи обжигают, гори, гори. Пусть горит. Пусть будет дождь, пусть мы застынем здесь и вокруг нас протекают тыкающие пальцами студенты, такая молодая, такая симпатичная. Зеленые глаза и золотые волосы, ямочки на щеках и забавный носик. Я глажу ее щеку, а она двумя руками обхватывает меня за голову, прижимая еще сильнее к себе. Словно искушение святого Антония, словно явление Христа народу, словно Линцская симфония, словно первый раз, словно последний раз, словно убегающая нежность, которую ты ловишь руками в водах столь глубоких, что тебе туда опасно заходить. Пусть все мысли будут после. Пусть последний ангел вострубит после. Пусть будет сейчас, пусть будет это движение губ, это ощущение двух сплетающихся языков, эти мокрые волосы в моих руках. Пусть дни идут своим чередом, но мы застынем в этом дне, под этими грозовыми тучами, в брызгах этого сияющего октябрьского дождя, до весны, до лета, до конца следующего года, до пришествия Спасителя. Пусть будет Я и пусть будет Она, пусть сады вмещают наш смех и наш беззаботный поцелуй, пусть никогда не подкрадется к нам лукавый, пусть гнев Господень и осознание никогда не коснуться наших умов. Пусть никогда не придется задуматься над тем, что произошло. Пусть это всего лишь длится, длится, убегает длинной дорогой в вечность. Пусть в этот момент я буду любить тебя. А ты в этот момент любить меня. Даже если это не так, даже если это самообман. Пусть всегда будет он. Пусть всегда будет это.

5. Полина[21]

– Ой я подниму, ничего страшного. – Полина ринулась к столику, возле которого пожилая женщина уронила свою трость. Она нагнулась и подняла ее, аккуратно вложив в руки женщины, та пробормотала:

– Спасибо.

На Полине было темное платье и передник, указывающей на нее как на официантку. Да, такова жизнь, кто-то может позволить себе проводить дни студенчества в вольностях и увеселениях, а кто-то должен работать. Нет, не для того, чтобы оплачивать учебу, а потому что….потому что это правильно? Да, пожалуй, что так. Полина поспешила к очередному столику принимать заказ. Она была простой девочкой, в ней не было показной очаровательности некоторых официанток, она оставалась собой. Такая как есть. Так было бы правильно утверждать. В ней был характер и миловидность, но не пошлая чувственность, вдохновлявшая старика Эдгара в танцевальных классах. Она старалась не сидеть на шее родителей и это казалось ей справедливым, даже если было бы возможно противоположное. Она честно тратила на себя лишь часть заработка, отдавая остальное родителям, не каким-то извергам вовсе, обычным, нормальным людям. Может показаться, что словно сам мир поименовал ее в честь другой добродетельной Полины. И уж точно она не была со своей добротой наивной принцессой в комнате с причудливыми обоями, жаждущей начала подлинной жизни. Ее твердая позиция и осторожность, но и сердечность, одновременно, в обращении с другими людьми явно не сделали бы ее трагической фигуранткой словно нордическую Юлию. Полина была такова, как она считала, должна быть, с твердыми принципами, добротой в сердце и честностью в расчете с этим миром.

Неожиданно раскрылась дверь и в кафе зашел посетитель, которого многие вряд ли бы были рады увидеть – затасканный мужчина в дырявом плаще. Он устало прошел мимо рядов кресел и столиков и уселся за свободный. Остальные официантки явно не спешили к нему. Полина смиренно направилась к нему. Нет, ее не пугал его побитый вид, но вдруг нет денег и тогда…сцена, почувствуешь саму себя виноватой, хоть вроде ни в чем и нет твоей вины. Полина вообще часто чувствовала себя виноватой, хоть и не являлось таковой. Нет, это было не несчастное сознание. Но просто естественная реакция человека слишком доброго, чтобы привычным нам манером винить во всех бедах окружающий мир, людей, но только не самих себя.