– И вы будете готовы перейти из Охранного отделения в уголовную полицию? – спросил я.

– Зависит от должности и условий, конечно. Но – уж буду и дальше говорить с вами начистоту – перспективы на нынешней службе неважнецкие.

И дальше он вправду пустился в откровения, сообщив немало такого, о чем я не имел понятия либо только догадывался.

– Золотые времена Охранного остались позади, – изливал мне душу Кнопф. – То ли было во времена потрясений! С девятьсот пятого по девятьсот седьмой я поднялся на два чина. Думал, к тридцати пяти выйду в генералы. Кукиш! Мы слишком хорошо поработали. Погасили все пожары, выпололи сорняки. Не на чем стало двигать карьеру. За последние семь лет я получил всего один чин, и то лишь благодаря неустанному рвению. Что я сегодня? В тридцать один год ротмистр. В том же чине мои товарищи по кавалерийской школе, которые пошли в армию. Я ничего не выгадал! Новый шеф жандармов нас не жалует, проводит массовые сокращения. Это настоящая катастрофа. Ах, если б снова пошла революционная волна или появилась бы какая-то серьезная террористическая организация! Увы. Стало скучно и безветренно. Полный штиль. Одних врагов государства мы пересажали, другие сидят по своим Швейцариям. Не поверите – приходится самому выдумывать работу. Ладно бы я еще по эсерам специализировался, или по анархистам. Там все-таки случаются какие-никакие эксцессы. Но меня загнали на большевиков! – почти простонал страдалец. – Это такие тоскливые сизари! Курлык-курлык, голосуем за то – голосуем за сё, выборы в ЦК – перевыборы в ЦК, напишем статейку – обсудим статейку. Когда меня сегодня вызвали к телефону, я как раз читал статью Ленина о праве наций на самоопределение. Чуть не уснул. Фантазеры, онанисты, мать их об печку! Ей-богу, уйду на хорошее место и не оглянусь!

Вдруг ротмистр крякнул. Я увидел в зеркальце, что у него засверкали глаза.

– Послушайте, Василий Иванович, у меня идея! – Его тон переменился с брюзгливого на энтузиастический. – Ничего, что я вас по имени-отчеству?

– Ради бога. Вас самого как звать-величать? – дружелюбно осведомился я. Люблю, когда люди относятся к делу творчески.

– Владимир Леонтьевич. А что если нам не ждать у моря погоды? Мы не знаем, существует ли на Путиловском заводе большевистское подполье и, если существует, связан ли с ним Миловидов. Но я могу в два счета создать там собственный революционный кружок, людишки у меня есть. Кружок вступит в контакт с Миловидовым, мы зацапаем его с поличным – литературка там, а то и взрывчаточка. Тут-то вы его, голубчика, и прижмете. Отдай ребенка – и не отправишься в тюрьму, дохаркивать легкие в каземате.

– Я провокациями не занимаюсь, – насупился я.

Подумал: потому вас, охранщиков, и не любят. Вреда для страны от вас больше, чем пользы.

Помянутый ротмистром новый шеф Жандармского корпуса Джунковский, выступая в Думе, говорил, что самоотверженные работники государственной полиции подобны хирургам, спасающим Россию от гангрены революции. Хорош хирург, орудующий грязным скальпелем…

Однако ротмистр не обиделся и не стушевался.

– Если всё же надумаете – это мне пара пустяков. Пока же знайте: я и мои люди в полном вашем распоряжении. Любой приказ – только свистните.

А вот это мне понравилось. Филеры Охранки могли очень пригодиться, они превосходные профессионалы.

Мы уже выехали на Сергиевскую, где Хвощова не так давно выстроила себе дивный палаццо, о котором много писали в газетах. Как я читал, владелица велела архитектору спроектировать здание так, чтобы в будущем оно могло использоваться в качестве картинной галереи. Слава московского Третьякова кружила головы нашим меценатам искусства, довольно многочисленным. При всем моем равнодушии к живописи, особенно современной, эта мода мне была по сердцу. Когда миллионщик тратит свои капиталы на прихоть, имеющую художественную ценность, а впоследствии намеревается передать собрание в дар городу, это похвально. Я, правда, сомневаюсь, что полотна вроде путешествовавших с нами «Вакханок» могут сравниться по своей ценности с шедеврами Венецианова или Брюллова, но я могу и ошибаться. А еще у произведений искусства есть вот какая особенность: чем больше за них заплачено денег и чем престижнее коллекция, в которую они попали, тем почтительней относятся к этим работам потомки.

Вот я проездом в Монако, дожидаясь пересадки, посетил Лувр. Подивился: что такого уж великого в «Джоконде»? Чем она лучше висящего в соседнем зале мужского портрета Франческо Франсиабиджио, который мне чрезвычайно понравился, хотя про этого художника я никогда раньше не слыхивал (специально записал имя в книжечку)? А только тем, что леонардово полотно попало в коллекцию французских королей.

Внутри хвощовского дворца картины висели гуще, чем в Лувре, и били по глазам такими кричащими красками, что больно смотреть.

Яркие, бесформенные пятна, нелепые композиции, гротескно искаженные человеческие фигуры так и наваливались на вошедшего прямо начиная с парадной лестницы.

На стенах буквально не было пустого места.

Важный что твой милорд дворецкий в черном фраке провел нас в приемную залу, всю отведенную под огромные холсты Монсарта, и пошел докладывать.

– Этак малевать, пожалуй, и я смогу, а то и получше, – заметил Кнопф, разглядывая оранжевую ню, развалившуюся на ядовито-зеленой траве. – Гимназистом я отлично рисовал голых баб, товарищи очень хвалили.

Я решил, что к Хвощовой его с собой не возьму, а то немедленно начнет тянуть одеяло на себя. Пусть остается исполнителем.

– Посидите здесь, – велел я, когда дворецкий за мной вернулся.

Мы проследовали через анфиладу больших и средних залов (маленьких помещений здесь не было), и у меня возникло ощущение, что передо мной трясут калейдоскоп – разноцветные квадратики все время складываются в узоры. Каждое помещение отводилось какому-то художнику, и нормальных живописцев среди них не было. Один из залов вообще был отведен под мазню, состоявшую из сплошных кубиков, треугольников и трапеций. Я представил себе, что живу среди этакого сумасшествия, напирающего со всех сторон – и содрогнулся.

Неудивительно, что дочка Хвощовой выросла нервным, необычным ребенком. А какой еще могла получиться бедняжка, с младенчества окруженная черт знает чем? Что если и в детской тоже вывешены кривые морды Ван Гога или омерзительные шлюхи Тулуз-Лотрека (это я прочел надписи на табличках)?

Хвощова находилась в своем кабинете – кажется, единственной комнате, где не было картин, а только стояли полки с деловыми папками. Отсюда Алевтина Романовна, должно быть, и управляла своим королевством.

Хозяйка сидела за письменным столом, перед телефонным аппаратом. Мари Ларр – напротив, в кресле. Мисс Чэтти отсутствовала.

– Не звонили? – спросил я, хотя это и так было ясно. – Значит, и не позвонят. Во всяком случае сюда. Побоятся, что вы все же задействовали полицию и она подключилась к линии. В этом случае установить через оператора, откуда телефонируют, – дело одной минуты.

– Что же делать? – воскликнула Хвощова, вскакивая. – У вас есть план?

– У меня теперь всё есть, – успокоил ее я. – Мой непосредственный начальник отнесся к вашему несчастью с полным сочувствием.

– Кто это? – спросила миллионерша. – Я его щедро отблагодарю.

– Уверяю вас, что Константин Викторович Воронин от частного лица никакой благодарности не примет, – улыбнулся я, вообразив, как она сует его превосходительству «барашка в бумажке».

– Викторович? Воронин? – переспросила Мари, до сих пор молчавшая.