Чудная есть в этом мире страна —

родственна с раем библейским она.

Край тот блаженный зовется Таиланд:

ценностей древних надежный гарант.

Только под солнцем бродя той страны

сделался вхож я в буддийские сны

собственному вопреки существу:

не в сновидениях, а наяву.

Ласковый в людях там светится свет,

ну и привычной в них тяжести нет.

Тварей живых друг на друга набег

там заменился на Ноев ковчег:

пусть не везде, не всегда, не вполне —

но даже так чудом кажется мне.

Чудный в стране той есть и монастырь:

там зверь-убийца и зверь-богатырь

кашу и овощи ест не шутя —

и безобиден он, точно дитя.

Речь здесь о тигре бенгальском идет,

что меж монахов монахом живет.

Ласков, силен, полосат, бархатист —

каждый его может гладить турист,

дерзкие фотки – на смелость памфлет —

выставив тут же смеясь в интернет.

А между тем ни один человек,

если случится ему за весь век

тигра хоть раз – но в природе живой

встретить и миг пережить роковой,

не променяет такой эпизод

на монастырский его антипод.

Значит, опасность, входящая в кровь,

так же нам дорога, как и любовь:

ту иль другую навек предпочесть

выбор труднейший как был, так и есть.

Царство природы стоит за одной:

спряталсь смерть у него за спиной.

Божие царство – без смерти – в другой:

вот только мы-то в него ни ногой.

Символы мира – голубка, овца

не проникают в людские сердца.

Нас очаровывает грозный тигр:

символ в природе безжалостных игр.

Но в тонком мире заоблачных сфер

с тигром не схож разве и Люцифер?

Сходная грация, сходная мощь,

сходный инстинкт быть и вне райских рощ,

ибо в последних покой есть и свет,

непредсказуемости лишь в них нет:

пусть и страшится ее правдолюб,

жить без нее, как без соли есть суп.

Что же до сделанного ими зла,

то его доля предельно мала,

если сравнить ее с долями тех,

чей был пушистый и беленький мех.

Так незаметно, читатель и друг,

мною очерчен магический круг:

люди и звери и ангельский мир

рыцарский здесь разыграли турнир.

К счастью, никто никого не убил,

так как бессмертным и будет, и был.

Голубь господний и тигр-Люцифер —

странный дают они людям пример:

что, как к тому иль другому примкнуть

в сторону значит всего лишь шагнуть?

Но, как известно нам, на стороне

муж изменяет обычно жене.

На умном верхом дельфине,

в раковину трубя,

забыв обо всем на свете,

только мечту любя:

мечту о большой свободе,

места в которой нет

ни для людей, ни для бога,

где в синей гамме свет

морем зовется и небом,

узких где нет страстей,

в темный туннель уводящих,

мелких нет и сетей,

в быте бессмертном держащих,

демиург где отец —

не лучший для нас ли самый? —

где и любви конец

прекрасней, чем у Шекспира,

главное ж, где финал

не знает привычной смерти —

море ведь как астрал —

эта прекрасная сцена

близкая нам давно:

жаль, что по повести только,

лучше бы по кино, —

она и рождает чувство:

что-то у нас не так,

а что, если взять конкретно,

мы не поймем никак,

и сколько бы с ностальгией

книгу в руки ни брать,

сцена «верхом на дельфине»

будет одолевать

все наши смыслы о жизни,

в коих искусства нет,

и будет душа стремиться

в синий проникнуть свет.

На Пасху в жилы мира входит тонкий холод:

как шок от слов врача о раковой болезни,

особенно когда душой и телом молод,

и ничего нет просто жизни нам любезней.

Подобно скальпелю, что режет без наркоза,

тот холод ткань живую мира рассекает,

и память о надрезе узком, как заноза,

нас до скончанья наших дней не покидает.

Нам кажется, что есть на этом свете вещи —

мы к ним пасхальную пронзительность относим —

что глас иных миров нам возглашают вещий,

хоть мы по слабости о том их и не просим.

Так свойствен апогей любой хорошей драме:

но дальше жизнь идет, как караван верблюжий,

нам мало что дает портрет в парадной раме,

написанный с душой рукою неуклюжей.

Сюжет надуманный там о спасеньи мира,

соединившись с линией жестокой казни,

напоминает худшие места Шекспира,

но здесь же и секрет читательской приязни!

Нам неприятно слишком гладкое искусство:

ведь жизнь и смерть сопряжены совсем не гладко,

и хочет самое глубокое в нас чувство,

чтоб неразгаданной осталась их загадка.

И как почти всегда проходят в болях роды —

намек прозрачный на финальные страданья —

так этот снег на первой зелени природы

провозглашает – не начало увяданья,

но сокровеннейшую Пасхи сердцевину:

что не в уюте человеческого быта

и даже не в любви, как ясно и кретину,

нет, – в тонком холоде вся истина сокрыта.

Так неужели же критерий самый верный

того, что истиной мы громко именуем,

в том состоит, что смысл ее для нас безмерный:

его мы не найдем, его мы не минуем?