Знаю, что много миров в нашем мире незримо сокрыто.

Путь есть один в них войти: лишь телесную смерть пережив.

Но, пока жизнью живем мы привычной, в иных измереньях

мыслью пытливой бродить нам как будто не очень к лицу.

К каждому время придет мир иной поприветствовать лично,

в зеркале чувств же земных сверхземную теряет он суть.

Музыка лучше всего сокровенную душу раскроет

разуму чуждых вещей. А из тех, что фиксирует глаз,

небо важнее всего. Как возвышенна звездная полночь!

Легкий сквозит ветерок. Светит мертвенным светом луна.

Звезды мигают. И все… нет, забыли пространство и время.

В страшной своей чистоте они чем-то походят на храм.

Но – после службы ночной, когда всеми он странно покинут.

Двери ж открыты его. И колеблется свет от свечей.

Впечатленье тогда от него почему-то гораздо сильнее,

чем когда служба идет. И он полон вещей и людей.

Но и в полуденный час, когда в теплой и чистой лазури

тихо плывут облака, и отсутствием всяких опор

небо опять нас манит, одновременно душу тревожа,

точно давая понять, что возможности спят в бытии,

знать о которых нельзя, но в которые можно лишь верить,

больше: не верить нельзя, – да, здесь также великая роль

неба над нами видна. Без него мы бы куклами были,

что с реквизитом вещей – то есть всем, что и есть вокруг нас —

разный, но жалкий спектакль для кого-то зачем-то играют.

С небом нельзя вообще нам решить, есть ли в мире игра.

Над вечным покоем безмолвного свода

уходит земля в бесконечную даль,

плывут с облаками усталые воды

и дышит простором глухая печаль.

На срыве утеса худая церквушка

прикрыла от ветра косые кресты:

одна ты над миром, родная старушка,

не зябко ль тебе – небеса-то пусты?

Лишь пара деревьев, трава да могилы,

да тусклая синь над холодной рекой,

лишь треск угольков, изнемогшие силы,

да свода безмолвного вечный покой.

Октябрь с чернеющих ветвей

тона последние смывает,

и в мертвой графике живей

себя природа забывает —

пока опавшая листва,

дождливым сумраком томима,

блестит, как мокрые дрова

на декорации камина.

Суровый бор стенаньем сосен

читая миру свой псалтирь,

встречает северную осень,

как богатыря – богатырь,

и, преграждая путь к покою

у всех живых существ окрест,

над беспробудною рекою

чернеет косо старый крест.

Но левитановская осень,

она – как тихие слова,

что шепчет в блекнущую просинь

оцепеневшая листва,

в то время как под облаками,

едва касаясь здешних мест,

как Пастырь кроткий над веками,

неспешно веет благовест.

Осенний лес как кроткий нищий,

отдав земле остаток сил,

не о тепле и не о пище —

но о забытьи лишь просил,

о том забвеньи же невнятном

холодный дождик моросил,

и мир о чем-то непонятном —

да и том уж не просил…

Когда застывшим полувздохом облака

немеют в холоде невыплаканных синей,

и парк пустой, как с многоточием строка,

томит последней дорисованностью линий,

когда придуманными песнями без слов

в аллеях тлеют лихорадочные листья,

и остротой вдруг обнажившихся углов

чернеет время, как под рембрандтовской кистью,

когда, как женские усталые глаза,

ласкает в окнах ускользающая просинь,

и, как от музыки безбольная слеза,

ложится на душу теперешняя осень, —

тогда… душе приходит время просто – быть,

и кажется, оно не может прекратиться:

и ничего в нем до конца нельзя забыть,

и никому в нем до конца нельзя забыться.

В высях синих и безбрежных

эльфы маю подпевали, —

и от их напевов нежных

листья чутко оживали.

В зное солнечных дорожек

эльфы ловко танцевали, —

и от топота их ножек

листья жажду забывали.

В облаках купаясь чистых

эльфы лето провожали, —

и от взглядов их лучистых

листья слабо трепетали.

В дымке ж осени холодной

эльфы грустно лишь вздыхали, —

и от грусти той бесплодной

листья тихо опадали.

Как истлевшие мощи веков

к трубам ангелов судной весны,

проплывают гряды облаков

в безотрадном сияньи луны.

Стоит чутким забыться лишь сном —

в сновиденья скользят облака:

словно в зеркале бледно-ночном

надвигается тень двойника.

Точно демонский конный отряд,

обходя полуночный обрыв,

черной мессы свершая обряд,

роковой завершает прорыв.