В те же часы и на том же углу:

чужда добру, а тем более злу,

что так сближает всех зрячих людей —

точно съестное случайных гостей —

пела – одна перед пестрой толпой —

женщина, что от рожденья слепой,

как утверждают зеваки, была.

Рядом собачка в корзинке спала.

Был ее голос слегка грубоват.

Жест полных рук также чуть угловат.

Голову к солнцу она подняла —

нежит безглазье слепящая мгла.

Тихо в пустых и зеркальных зрачках

небо плывет в надувных облаках.

Да и весь город с его суетой

там приумолк – за нездешней чертой.

А между тем из снующих людей

каждый задерживал взгляд свой на ней:

что ж, к негативу слепого лица

склонны присматриваться без конца

мы – любопытство нам трудно унять:

душу без глаз невозможно понять.

Кто-то монетку ей в блюдце бросал.

Кто-то словцом остроумным блистал.

Кто-то, ее пародируя, пел.

Кто-то еще на собачку глядел.

В общем, людей и вещей длинный ряд,

к ней прикоснувшись, как будто обряд —

низкий? высокий ли? но – исполнял,

и только вид напускной сохранял,

что они нынче от мира сего,

и в них неясного нет ничего.

Если бы пестрая знала толпа:

женщина, что от рожденья слепа,

здесь не за тем, чтоб людей удивить —

кошечек дома ей нужно кормить.

Сам я, едва лишь об этом узнал,

разом нашел, что так долго искал:

там, где сочувствия полного нет,

тайны игривой мерцает нам свет.

Если ж сочувствием сердце полно,

к тайне любой безразлично оно.

Это к тому я упорно клоню,

что для начала в себе на корню

я бы ту склонность хотел упразднить,

что заставляет нас больше ценить

тайну, чем близких вокруг нас существ,

тайну как сгусток тончайших веществ…

Разве не грех – отдавать веществам

больше любви, чем живым существам?

Как никогда на слепую смотрел

я – и впервые, быть может, прозрел.

Она стояла на углу и – пела,

и сколько рядом ни было людей:

застывших на трамвайной остановке,

сидящих праздно в уличном кафе,

снующих взад-вперед по перекресткам

иль высунувших голову в окне, —

а также с ними связанные вещи:

как небо, скажем, в легких облаках,

как в нем же ослепительное солнце,

и как под ним – в предвечной суете —

этот родной и надоевший город,

(ибо с природой он несовместим,

а человек желал бы быть с природой

в единстве полном, пусть лишь на словах), —

итак, в тот час как люди, так и вещи

не то что были заворожены

тем, как слепая женщина им пела

(как будто бы хотела и могла

она в своем сомнительном искусстве

Орфея подвиг дерзко повторить), —

но как бы все они вдруг приумолкли,

стараясь и не в силах осознать,

что значило – не столько даже пенье,

сколь непривычный облик весь ее:

этот правдивый, неизящный голос,

и грации неженской торжество,

достоинство в движеньях угловатых,

но главное – незрячие глаза:

они что-то такое излучали,

что трудно было выразить в словах, —

так, говорят, есть в сердце мирозданья —

оно иначе и не может быть,

если к ночному небу присмотреться

с внимательностью полной хоть бы раз, —

так вот, там есть невидимое солнце,

чьи смертоносны для людей лучи,

да и пожалуй для всего живого, —

за исключеньем разве тех существ,

в ком воплощение духовной жизни,

мы, не сговариваясь, признаем,

да, солнце темное лишь им не страшно:

теперь оно не страшно также ей,

но по другой, болезненной причине…

двусмысленность всегда томит людей

и как-то странно, непонятно их волнует, —

подобное волненье и сейчас

помимо воли люди ощущали,

внимая пенью женщины слепой,

понять пытаясь, что же это значит…

да, также заторможенность была

во всех их чувствах, мыслях и поступках,

как будто из глубокой фазы сна

их вырвал ненароком чей-то окрик

и, миру бдения и миру сна

одновременно будучи причастны,

но ни в одном себя не находя,

они, лунатикам подобно, бродят,

напоминая кукол заводных…

быть может, если б люди вдруг узнали,

зачем слепая женщина поет:

не для того чтоб прокормить собачку,

на одеяльце спящую у ног

(хотя и этого вполне довольно,

чтоб отвернувшись слезы утереть),

а ради многих кошечек своих —

этаких трогательных капризулей,

что выборочны как назло в еде,

и чье питанье стоит ощутимых денег, —

да, если бы о том могли узнать

все эти заколдованные люди,

то б их оцепенение прошло,

как в сказке об Уколотой Принцессе,

и на слепую стали бы смотреть

они уже прозревшими глазами:

как на почти что равную себе, —

она бы в главном сделалась понятной…

(ведь только то, что непонятно нам,

в нас вызывает страх и восхищенье, —

но оба эти чувства далеки

от жизни самой важной: повседневной,

и потому их нужно избегать,

и разве что в каком-нибудь искусстве,

дабы отвлечься от житейских дел,

ища разнообразья, ненадолго

ими с душой увлечься хорошо)…

так вот, о чем мы говорили?

да все о том же: о мирах иных,

о том, что люди, если разобраться,

по части фантастичности равны

как минимум, гомеровским циклопам,

о том, что только музыка одна

спасает мирозданье от распада,

и что любовь двусмысленна всегда

(в ее груди все чувства приютились,

и злобы подколодная змея

там вековечно и открыто дремлет,

и ревность, и предательство, и гнев,

и месть: все человеческие страсти,

питаясь от источника любви,

сдвигают музыкальные орбиты

вращения людей всех и вещей,

толкая их к великим катаклизмам),

и любящая разве доброта —

сочувствие как ко всему живому —

с присущей ей дистанцией во всем

быть может, сохраняет этот мир

в гармонии… да, музыка одна

лежит в основе всякого творенья, —

и пение той женщины слепой,

подобно лире древнего Орфея,

заставило прохожих в летний день

порядок мироздания припомнить…

как странно, что похвастаться не мог

подобным мощным действием на душу

один хоть симфонический оркестр —

а они много дали здесь концертов! —

(спешили звуки в ухо там войти,

чтоб выйти тут же из другого уха), —

поистине, мне крупно повезло,

что, оказавшись в тех местах случайно,

услышал я кондукторшу: она

сказала пару слов о женщине поющей, —

ведь были-то соседками они…

тотчас я, повинуясь зову сердца,

с трамвая дребезжавшего сошел, —

и до сих пор не только не жалею

об этом, но готов тот день считать

одним из самых лучших в моей жизни:

а было их немало у меня.