Есть в лицах западных людей один оттенок,

что заставляет задержать на них наш взгляд.

Так мастерский портрет, идущий за бесценок,

вдруг незаметно оживит торговый ряд.

В дотошном множестве душевных свойств пытаясь

их образ светлый и единый отыскать,

то, что душой в простом народе называясь,

из века в век нас продолжает волновать,

мы смотрим долго на старинные картины,

не в силах глаз от них пытливых оторвать,

но часто больше, чем в глазении витрины,

нам смысла в них не удается распознать.

Так точно испокон веков по миру бродим

мы в поисках Того, Кто сотворил его,

и то, что все-таки Его мы не находим,

нам представляется таинственней всего.

Когда великое, точно в обжитом доме,

в своем же собственном отсутствии живет,

жильцы его – не фотографии в альбоме,

но образы: и звездный в них пошел расчет.

И как больной приподнимается с постели,

их житие приобретает вертикаль:

она становится душою как бы в теле,

и не нужна горизонтальная ей даль.

Вот почему и европейские нам лица

умытые напоминают зеркала,

и будет вечно непрозрачность из них литься

по принципу зеркальным ставшего стекла.

Осталось только эти лица сопоставить

со впечатленьем неба в полуночный час,

и параллельно ненавязчиво представить,

как русские просторы действуют на нас,

чтоб ощутить: людскую надвое природу

здесь рассекли – как всадник саблей на скаку —

на европейскую великую свободу

и на российскую великую тоску.

Как человек, родившийся в России,

но уже добрую полсотню лет

в южно-немецком Мюнхене живущий:

тем самым волею судьбы познав

родного брата и насквозь и глубже,

а немцев чувством главным и шестым, —

как человек, меж стульев двух сидящий:

покинул добровольно он одних,

к другим примкнуть не может и не хочет,

но нравится ему такая жизнь, —

как человек, возможности лишенный

серьезное построить на земле:

для этого и есть у нас отчизна,

которой он давным-давно лишен,

к тому же нечего ему и строить,

зато для размышленья есть досуг, —

как человек, которому осталось

поэтому одно лишь – наблюдать

за тем, что происходит в этом мире,

точнее же, за стульями его,

поскольку для сиденья между ними

наверное, он был как раз рожден, —

итак, как человек такой, замечу:

с распахнуто-расхлябанной душой

мой соплеменник обращен на Запад,

а немца пуще всех готов обнять,

и жать его в объятиях медвежьих…

и жать, и жать, и плакать от любви,

стуча еще и в спину кулаками,

но так славянский брызжет в нем восторг

от встречи новой с племенем германским,

неважно, собственно, и в чьем лице, —

а дальше – глаз восторженно-любовных

не в силах оторвать от визави,

с ним бормотать на ломаном немецком

а главное, все пить, и пить, и пить…

но личные обсуждены все темы,

пора и о делах поговорить:

как тут взаимовыгодную сделку,

ударив по рукам, не заключить, —

так много необжитого пространства —

и в плане переносном, и в прямом —

у русских, а у немцев очень мало,

вот тут один другому б и помог, —

знакома притча о собаке вам на сене?

разве она – не русский человек,

что собственную землю обустроить

не в силах? почему? ответа нет, —

его и не было, как и не будет,

не может просто, баста, кончен бал…

все так, все так, но по какому праву

землей владеет тот, кому закрыт

путь превратить ту землю в сад цветущий?

досаду вызывает этот факт

в общенье человеческом и личном,

ну а в сверхличных связях он ведет к войне, —

вот эту, как мне кажется, досаду

я в лицах немцев иногда читал

во время задушевных разговоров:

в ней тонкий заключался и упрек —

от всех германцев и ко всем славянам, —

но тот упрек, если сказать по правде,

я в немцах никогда не находил:

я просто думаю, что быть он должен,

но не уверен, точно ли он есть.

Слишком пронзительный взгляд как-то странно нам

душу тревожит,

если тем более он человеком в нас послан чужим.

Дело тут даже не в том, что под кожу он нам проникает

малым подобно клещам, нарушая закон чистоты:

тот проницающий взгляд претендует в нас нечто подметить,

что ищем сами мы в нас, хоть пока еще и не нашли.

Ищем, быть может, всю жизнь мы свою изначальную сущность.

Будем и дальше ее до скончания века искать.

Это природы закон. С ним давно мы и молча смирились.

Но как же смеет тогда анонимный участник толпы

вечный канон нарушать? На глазах приговор он выносит

нам, как верховный судья. И неважно, с оценкой какой:

судит он нас, нам ли льстит. Неприятно и то, и другое.

Лучше бы сделал он вид, что ему нас вовек не понять.

Нас взгляд чужой и пристальный в толпе тревожит

тем, что пытается с наскока угадать,

то, что мы сами о себе всю жизнь, быть может,

путем анализа стараемся узнать.

Но этот скорбный и приятный труд напрасен,

поскольку человеку не познать себя,

однако как он в собственных глазах прекрасен,

в себе предвечную загадку возлюбя!

И все-таки, в душе не будучи уверен,

что на вопрос о смысле жизни им ответ,

отыскан тот один-единственный, что верен,

как вера, что над мраком торжествует свет, —

он, то есть мы, со стороны подсказки ищем:

как школьник, вызванный не вовремя к доске, —

нам брошен взгляд в толпе, как милостыня нищим,

или как жемчуг, бурей спрятанный в песке.