Ежедневно после вечерней службы в больничном храме настоятельница приходила в свою молельню. Эта комната всем своим видом напоминала храм — роспись внизу стен, паникадило, множество икон, среди которых на правой стене выделялся большой образ Серафима Саровского. В проёме окна было изображение стоящего Спасителя. Совершив молитву, Великая княгиня в половине одиннадцатого ложилась спать, с тем чтобы в семь утра вернуться к работе.

Дел было много. Определить послушания сёстрам, разобраться с их проблемами, а подчас и показать пример. Однажды она поразила поступком, о котором в обители долго вспоминали: «Как-то картошку перебирать, сёстры заспорили, никому не хочется — матушка молча оделась и пошла сама. Тогда уж за ней все побежали». Затем требовалось выслушать отчёты и разобраться с хозяйством. Елизавета Фёдоровна вникала практически во всё. Как пишет игумен Серафим Кузнецов, в обители «не было деревца, которое не было бы посажено по её указанию, не было гвоздя, вбитого не по её распоряжению». Много времени занимала работа в больнице, куда Великая княгиня приходила даже поздно вечером. «Если кто-то из больных давал повод для беспокойства, — вспоминала графиня А. А. Олсуфьева, — она садилась возле его кровати и просиживала так до утра, стараясь облегчить страдальцу изнурительные ночные часы. Благодаря исключительной интуиции ума и сердца ей удавалось найти слова утешения, и больные уверяли, что само её присутствие облегчало боль, они чувствовали, как от неё исходит целительная сила, дающая терпение и спокойствие в страдании, боязливые смело шли на операцию, укрепившись её утешительным словом». Этим словам вторит и Н. С. Балуева-Арсеньева, также говорившая о поступлении тяжёлых больных в личное ведение Елизаветы Фёдоровны: «Она, как правило, выполняла ночные дежурства при них, утешала, ободряла их и молилась с ними». Кроме того, Великая княгиня нередко ассистировала хирургам, отмечавшим её самообладание и умение.

Когда кто-то из пациентов умирал, настоятельница наравне с другими сёстрами бралась за чтение Неусыпной Псалтыри в маленькой часовне, притаившейся в глубине сада. Зато как она радовалась, когда удавалось спасти практически безнадёжного. Поразительный случай приводит та же А. А. Олсуфьева (он подтверждён рассказом одной из сестёр, так что полностью достоверен). По словам графини, в обитель привезли кухарку, «которая получила ожоги, опрокинув керосинку; площадь ожогов была слишком велика — кожа уцелела лишь на ладонях и ступнях, и врачебная наука не могла ей помочь. У несчастной уже началась гангрена, когда её доставили из городской больницы. Великая княгиня сама делала перевязки; они были чрезвычайно болезненны — приходилось ежеминутно прерываться, чтобы успокоить и утешить пациентку, — и продолжались по два с половиной часа дважды в день. После них платье Великой княгини нужно было проветривать, чтобы избавиться от ужасного гангренозного запаха, но она упорно продолжала лечение до тех пор, пока, к изумлению докторов, отказавшихся от больной, та не поправилась».

Часто после литургии Елизавета Фёдоровна отправлялась по делам в город, а иногда выходила к ранней обедне в церковь Иоанна Воина на Якиманке. Каждая её отлучка из обители вызывала тревогу полиции, отвечавшей за безопасность Августейшей персоны. Конечно, у неё была личная охрана, организованная ещё в апреле 1905 года, — за каретой Великой княгини постоянно следовали агенты, а для пущей безопасности маршруты проезда всё время менялись. Новая проблема спецслужб состояла в том, что, переселившись в обитель, Елизавета Фёдоровна категорически отказывалась от какой бы то ни было опеки и тем самым подвергала себя реальному риску. Министерство внутренних дел потребовало срочно решить этот вопрос, и в декабре 1909 года московский градоначальник доложил руководству о принятых мерах. Они заключались в секретном наблюдении за Елизаветой Фёдоровной и всеми её передвижениями, для чего старшим швейцаром в обитель был поставлен сотрудник Охранного отделения. В случае выезда Её Высочества он связывался по телефону с дежурившими в соседнем доме агентами (двое мужчин и две женщины), которым полагалось незаметно следить за Великой княгиней и ограждать её, как говорилось в докладе, «от возможных на улице приставаний прохожих и нищих». Ещё два охранника дополнительно выставлялись в церкви, если там молилась Елизавета Фёдоровна, а при её поездках по железной дороге в вагоне должен был находиться переодетый в штатское жандармский офицер.

Столь серьёзные шаги диктовали как статус подопечной, так и горький опыт недавней смуты. Пока, слава Богу, вдова убитого террористами Великого князя не сталкивалась с какими-либо эксцессами, кроме двух почти курьёзных происшествий в поездах. Однажды её совсем неузнанную едва не высадил контролёр из-за какой-то путаницы с местами, в другой раз к ней в купе подсел некий вице-губернатор, захотевший поухаживать за незнакомкой. Но был и совсем иной, затем старательно замалчиваемый эпизод. Мало кто знает, что 8 августа 1907 года поезд, в котором следовала Елизавета Фёдоровна, подвергся покушению. Обошлось без серьёзных последствий, да и сама акция носила в основном устрашающий характер, поскольку в качестве бомбы использовалась железнодорожная сигнальная петарда. И что же? Более двух лет полиция словно не замечала всей серьёзности положения и лишь к 1910 году создала относительно стройную систему безопасности Её Высочества. С этого времени она постоянно находилась под скрытым наблюдением сотрудников Охранного отделения, не спускавших глаз с её кареты на улицах Москвы, фиксировавших все места и время пребывания Великой княгини и наблюдавших за всеми людьми, что оказывались рядом с ней.

В один из дней, в июле 1912 года, филёры привычно отметили выезд Елизаветы Фёдоровны из обители в половине второго дня. Вместе с ней в экипаже находилась приехавшая её навестить сестра, принцесса Виктория Баттенберг, так что внимание усиливалось. И тут агенты растерянно переглянулись — карета остановилась посреди улицы! «Возле дома бывшей Осипова остановилась, — доложат они руководству, — где на тротуаре лежал отравившийся неизвестный, на вид рабочий, лет 25—27, мужчина. Около последнего собралась публика и городовой. Её Высочест во осмотрела неизвестного и тут же вернулась в собственную аптеку, на собственных лошадях отправила двух аптечных докторов привезти в обитель больного, а сама осталась ждать у аптеки. Через 10 минут был привезён больной, которому в присутствии Её Высочества была подана первая медицинская помощь, а затем больного на извозчике при дворнике отправили в городскую больницу. В 2 ч[аса] 30 м[инут] дня Её Высочество вместе с сестрой выехала в Отделение чахоточных обители на Донскую улицу». Что ни слово — то картина! И как, наверное, умилялась на свою Эллу Виктория, будто вернувшаяся в детство и вновь увидевшая то, чему учила их мать. Как взволнованно обсуждали происшествие прохожие, получившие наглядный урок, но, скорее всего, оставившие в памяти только «сенсацию» о встрече с сестрой императрицы, хлопотавшей над каким-то «забулдыгой». И как равнодушно прочитали потом рапорт полицейские чиновники, приложившие его к другим документам по наблюдению, в которых главной считалась фраза: «Происшествий не было, всё благополучно».

Ничего особенного не видела в том эпизоде и сама Елизавета Фёдоровна. Только с другой точки зрения. Само собой разумеющимся и естественным считала она помощь любому человеку, попавшему в беду, милосердие без всяких оглядок на место, время и обстоятельства.

22 мая 1908 года в Марфо-Мариинской обители проходило большое торжество. Закладывался её главный храм, посвящённый празднику Покрова Пресвятой Богородицы и призванный стать центром всей жизни сестёр. Был день Вознесения Господня, но Великая княгиня, возможно, выбрала его и с учётом годовщины первого паломничества в Святую землю Сергея Александровича, а следовательно, и даты смерти императрицы Марии Александровны. Заодно заметим, что сама Елизавета Фёдоровна, посетив Иерусалим, присутствовала на освящении храма, возведённого в память о матери мужа, именно в праздник Покрова, и то событие во многом определило её дальнейший путь.