Старец, который живёт в монастыре неподалёку, старенький святой священник — затворник, он выходит только по субботам и воскресеньям исповедовать... Подумать только, в молодости он служил дьяконом рядом с моим домом, на соседней улице, потом стал священником в Кремле, потом монахом, а теперь — отшельник. Прекрасная жизнь! Мало-помалу, под покровом Церкви он возрастал в святости, так что, зная людей, он полон милости и понимания... Я рада, что он благословил мой труд и указал мой долг как Великой княгини и как начальницы обители».

Старец, о котором говорит Елизавета Фёдоровна и который, по её словам, внешне напоминал ей икону преподобного Серафима, — отец Алексий (Фёдор Алексеевич Соловьёв), инок Свято-Смоленско-Зосимовой пустыни. Смиренный, но внутренне сильный, он пользовался огромным авторитетом, привлекавшим в монастырь массу людей. «Особой чертой характера о. Алексия, — писал о нём архиепископ Арсений (Жадановский), — является общительность, доступность и внимательность ко всем. Старый и малый, образованный и простой, говоря с ним, чувствует, что батюшка не тяготится, а проявляет живой интерес к судьбе каждого. Больше того, он как бы берёт на себя скорби ближнего». Отец Алексий стал духовником Митрофана Серебрянского, да и сама Великая княгиня не раз приезжала к нему за советом и духовной поддержкой. Порой они проводили в беседах наедине до четырёх часов, после чего в храме удивлённые паломники могли видеть Елизавету Фёдоровну стоявшей на молитве прямо, не шевелясь («как свечечка!»), и только истово клавшей глубокие поклоны.

Но вернёмся к письму. «Приводят в порядок сад, но пока он, конечно, выглядит ужасно. Церковь и вправду будет прекрасная, а дома потихоньку расширяют и красят... Сейчас я собираюсь устроить небольшое заведение для девочек-нищенок, где их будут готовить в “прислуги за все”. Во всех приютах, кроме тех, что для девочек, есть учитель военного дела, который учит гимнастике, маршировке и т.п., приготавливая к будущей солдатской жизни. Мои сёстры умеют работать, и мы все делаем с верой. Великое назначение нашей обители и сестёр — оказывать христианское милосердие именем Православной Церкви».

Число сестёр постепенно возрастало. В 1910 году их было уже пятьдесят, а к 1914-му девяносто семь. Согласно уставу в обитель принимались «лица, достигшие 21 года и до 40 лет, православные, грамотные, достаточно крепкого здоровья и желающие посвятить во имя Господа все свои силы служению страждущим, больным и неимущим». Дела милосердия соединили здесь и представительниц дворянства, и женщин из средних сословий, и простых крестьянок. Пройдя подготовку, они трудились в больнице, в аптеке, в приюте, в столовой для бедных; работали в рукодельной, на кухне, в трапезной. Важные задачи возлагались на казначею, которой стала Валентина Сергеевна Гордеева, пришедшая в обитель одной из первых. Ровесница Елизаветы Фёдоровны, дочь самарского губернатора С. П. Ушакова и вдова курского губернатора Н. Н. Гордеева, умершего в 1906 году, Валентина Сергеевна сразу откликнулась на предложение Великой княгини стать её помощницей в новом деле. Казначейские обязанности потребовали от Гордеевой наблюдения за всей хозяйственной частью обители, ведения счетов, производства текущих расходов, надзора за порядком и чистотой. В отсутствие настоятельницы следовало исполнять её обязанности. Фактически Валентина Сергеевна стала ближайшей сотрудницей Елизаветы Фёдоровны, её правой рукой. «Вся в работе, — говорила о ней Великая княгиня, — энергична, хорошо разбирается в делах, а характер до того лёгкий, что меня понимает с полуслова. Она умеет сделать так, чтобы её все любили, но при этом не проявляет слабости, так как очень ответственна. Это просто дар Божий, а для меня огромная помощь».

К 1914 году Марфо-Мариинская обитель располагала больницей на двадцать две кровати (расширения не предполагалось, поскольку главной задачей сестёр оставалось посещение бедных и больных вне обители), аптекой, бесплатно отпускавшей лекарства беднякам, амбулаторией в шесть кабинетов, приютом для восемнадцати девочек-сирот, воскресной школой для девушек и женщин, работающих на фабриках. Работала столовая для неимущих, отпускавшая обеды на дом (за год около ста сорока тысяч) преимущественно многодетным семьям. Несколько лет просуществовал дом для чахоточных женщин (закрыт с появлением в Москве специальной туберкулёзной лечебницы), где стационарно лечилось несколько десятков человек. «Это заведение тяжко посещать, — признавалась Елизавета Фёдоровна племяннице Ольге, — потому что выздоравливают здесь немногие: их уже умирающими привозят из какого-нибудь убогого угла, где они жили впроголодь, — так грустно. Раз в неделю наш священник ходит к ним, служит молебен и разговаривает сними. Они часто причащаются и соборуются...»

За стенами обители (в Николаевском дворце) был открыт кружок «Детская лепта», в котором каждое воскресенье после краткой проповеди отца Константина Зверева дети из состоятельных семей заготовляли бельё и одежду для своих неимущих сверстников. К работе подключились и взрослые, стали поступать пожертвования деньгами, материей, готовыми изделиями. Только за 1910 год таким способом удалось одеть около шестисот человек. Однако главное внимание уделялось целевой помощи «низам» Москвы. На имя Елизаветы Фёдоровны поступали сотни прошений, и она отправляла сестёр по адресам нуждавшихся. Кроме того, обитель занялась самостоятельным выявлением тех, кому требовалась срочная социальная помощь. Вначале была обследована ближайшая Якиманская часть, затем сёстры милосердия отправились в другие районы, а с осени 1913 года стали осваивать Хитров рынок. В этом жутком криминальном районе они обходили ночлежные дома, делая прививки или перевязки больным, искали не до конца опустившихся «на дно» и подбирали им место работы. В чайной Общества трезвости (организованной ещё Сергеем Александровичем) проводили чтения для подростков. И, конечно, пытались вытащить из злачного места детей, распределяя их по приютам.

То в одном, то в другом уголке города москвичи могли видеть идущих обычно парой женщин в непривычном одеянии. По праздникам и воскресеньям на них было белое, а в остальные дни серое платье, сшитое по покрою рясы, наглухо закрытое спереди и с застёжками сбоку. Вскоре они перестали удивлять — сёстры милосердия Марфо-Мариинской обители влились в повседневную жизнь Москвы, став её неотъемлемой частью. Некоторые из них выделялись белыми апостольниками монашеского покроя и серыми шерстяными покрывалами. Это были «крестовые», то есть посвящённые сёстры, носившие на груди кипарисовый крест. Точно так же выглядела их настоятельница. Правда, новый облик Елизаветы Фёдоровны не сокрыл её красоты — ни внешней, ни внутренней. Увидевший тогда Великую княгиню французский посол Морис Палеолог с восхищением отметил: «Её лицо, обрамленное покрывалом из белой шерстяной материи, поражает своей одухотворённостью. Тонкость черт, бледность кожи, глубокая и далёкая жизнь глаз, слабый звук голоса, отблеск какого-то сияния на её лбу, — всё обнаруживает в ней существо, которое имеет постоянную связь с неизреченным и божественным».

Большая Ордынка была тихой улицей Замоскворечья. Проезжая по ней, не всякий мог обратить внимание на невысокие белокаменные ворота, стоявшие в ряду типичных построек. И только хорошо знавший, что скрывается за ними, и пришедший сюда специально останавливался перед аркой, крестился на образ Богоматери «Неувядаемый Цвет» и, пройдя через калитку, попадал на территорию Марфо-Мариинской обители. Первое, что открывалось взору, — большой сад. Множество деревьев, кустарник, клумбы с белыми цветами. Весной их дополняли незабудки, самостоятельно пробивавшиеся на газонах и голубыми искорками славшие приветствие от русских полей. Направо тянулись главные строения, включая дом настоятельницы, и если посетитель направлялся именно к ней, то поднимался на второй этаж и ждал в приёмной. Дальше могли проходить лишь те, кого Великая княгиня приглашала лично. Для бесед с таковыми предназначалась её личная гостиная, небольшая, но очень светлая угловая комната с плетёными креслами и простой кушеткой. Три столика были покрыты скатертями, над центральным низко свисала лампа под белым абажуром. Дверь в конце левой стены вела в кабинет, где Елизавета Фёдоровна работала в одиночестве, а завершала покои настоятельницы её маленькая спальня с простой железной кроватью.