Это был день отъезда. После молебна у мощей преподобного отправились в обратный путь, но по дороге посетили Дивеевскую обитель, где навестили игуменью Марию, побеседовали с блаженной Прасковьей Ивановной и повстречались с Еленой Ивановной Мотовиловой, хорошо помнящей батюшку Серафима. Впечатления переполняли!

Дома, в Ильинском, ждал сюрприз — дети, догадываясь, в каком настроении приедут дядя и тётя, иллюминировали подъездную аллею. И они не ошиблись. Светлые, праздничные, радостные чувства долго не оставляли Великокняжескую чету. Все разговоры с родственниками и знакомыми неизменно сводились к рассказам о Саровских торжествах. Сергей Александрович приступил к их подробному описанию в отдельных тетрадях, заказал для окрестных храмов иконы преподобного Серафима, дарил окружающим привезённые из Сарова образки. Сильный душевный подъём переживала и Елизавета Фёдоровна. «Мы всё ещё будто во сне, — признавалась она вдовствующей императрице спустя неделю после возвращения. — О, какое время! Все эти разнообразные впечатления мало-помалу прорастают, и чувствуешь себя там, и жаждешь вернуться. И так трудно снова жить обыденной жизнью, когда часть тебя не здесь! Такое чувство, что душа твоя там, и хотя сердце и мозг не в состоянии работать, как всегда, но нечто пребывает в лучшем мире — ближе к Богу, чем прежде».

Саровские торжества оставили в душе Великой княгини неизгладимый след, а образ святого Серафима стал для неё особенно дорогим и близким. К нему она будет часто обращаться в трудные минуты, на его поддержку станет уповать в тяжких испытаниях, его молитвам доверит своих родных в сложных и опасных ситуациях. То, что открылось в Сарове, всё увиденное и пережитое в те дни, помогло ей ещё выше подняться в духовном росте, но время обретения нового небесного заступника оказалось промыслительным в её дальнейшей судьбе. Ибо с этого момента Елизавета Фёдоровна вступала на свой тернистый путь.

Новый век начался с потерь. 22 января 1901 года в Осборне скончалась королева Виктория. Как и положено, при Дворе в Петербурге объявили траур, носивший, впрочем, формальный характер — по случаю военно-морского праздника император даже посетил Мариинский театр. Давали «Евгения Онегина», и, пользуясь возможностью вновь услышать одну из своих любимых опер, к Государю присоединился Сергей Александрович. Елизавета Фёдоровна не поехала на спектакль. Она искренне переживала смерть дорогой бабушки, с которой теперь, увы, не могла попрощаться. Нахлынули воспоминания о детстве, о ранней юности, о родителях и о милом Осборне, где всегда было так уютно, так спокойно, так радостно. И надо же, именно там, в доме свадьбы бедной мамы, в этой бухте утешения для юных гессенских сирот, остановилось сердце той, кто уделял им столько внимания и дарил столько любви!

Бабушка гордилась Эллой и, что гораздо важнее, старалась её понять. Она единственная из всей европейской родни не только приняла, но и поддержала решение внучки о смене религии. Она всегда интересовалась жизнью Елизаветы в России, а та регулярно сообщала ей о своих новостях, неизменно подписываясь «ваша любящая», «ваша послушная», «ваша преданная». Не забывала и о подарках для бабушки. Как-то на Рождество отправила в тот же Осборн собственноручно расписанный веер. Иногда, очень редко, они встречались в Англии или в Германии на очередных семейных или государственных торжествах. В июне 1897 года увиделись на «бриллиантовом» юбилее царствования Виктории. Бабушка сияла в своём величии!

В день похорон Царская семья присутствовала на молебне в местной англиканской церкви. Внучки покойной, Элла и Аликс, были в чёрном. В самой Англии родня, провожавшая королеву в последний путь, согласно её воле, оделась во всё белое. Переворачивалась страница истории. Англия прощалась с королевой-символом, Европа с целой эпохой, а Елизавета Фёдоровна с последним из того, что связывало её с прошлой жизнью.

Петербургу же не было никакого дела ни до скорби англичан, ни до переживаний Великой княгини Елизаветы. Началась Масленица, и столица Империи с головой окунулась в веселье. Сплошной чередой пошли маскарады, балы, спектакли. Открылись новые экспозиции, прогремел творческий юбилей балетмейстера М. Петипа, стартовали бенефисы знаменитых артистов. Императрица Мария Фёдоровна впервые за семь лет вдовства выехала в театр, после чего стала посещать почти все представления в Мариинке, словно желая наверстать упущенное. Избежать развлечений большого света не представлялось возможным — от Сергея Александровича и Елизаветы Фёдоровны ждали участия в праздничном круговороте, в итоге вынудив посетить несколько выставок (включая вернисаж «Мира искусства»). О танцах, разумеется, речь не шла, да они уже и так перестали радовать. Ровно год назад Великая княгиня признавалась в письме императрице Марии: «О, если бы ты знала, как нам грустно на этих балах, на которых мы последний раз танцевали (в Петербурге. — Д. Г.) девять лет назад — сейчас это кажется грустным, грустным сном. Хоть мы и участвуем в веселье, но любим-то прошлое, а его, увы, не вернёшь». Ныне, соблюдая траур, она грустила ещё сильнее.

Некоторое утешение принесло возвращение из Лондона брата, Эрнста Людвига. С собой он привёз шестилетнюю дочку, чем вызвал, прежде всего, восторг у детей императора. Маленькая Елизавета, получившая имя в честь своей прекрасной тёти и крёстной, была очаровательным созданием. Резвая, весёлая, обаятельная, она вызывала у Великой княгини нежную улыбку и чувство радости за дорогого Эрни, души не чаявшего в своём единственном ребёнке. Но кто бы мог подумать, что этот лучик света угаснет всего через два года! И так внезапно, так непостижимо... Гостившая у Царской семьи на территории Польши девочка внезапно почувствует себя плохо, проболеет три дня и умрёт на глазах у потрясённого отца. Злой рок вновь ударит по Гессенскому Дому сближением счастья и беды — в последний раз Елизавета Фёдоровна увидит несчастную малышку всего за месяц до трагедии, когда приедет в Дармштадт на свадьбу другой племянницы, Алисы Баттенберг.

Раздавленному горем брату Великая княгиня напишет проникновенное письмо, в котором попытается сказать, что досылаемые людям тяжёлые испытания и потери укрепляют их на жизненном пути и духовно возвышают: «Я знаю, что твоя настоящая христианская вера и спокойствие дают тебе силы, которые никакие слова сочувствия не могут дать. Но всё же я хотела бы быть в том доме, где и ты, чтобы помочь тебе хоть немного в каждодневных заботах... Я была помилована от тех ужасных моральных переживаний, которые вошли, увы, в твою жизнь. Несмотря на это, основа в наших характерах — сходная. Но ты стоишь на высшей ступени лестницы в небо, а я всё ещё ниже тебя. Я так сильно стараюсь подняться вверх, но, кажется, всегда скольжу вниз опять». Это будет сказано за пятнадцать месяцев до собственного страшного горя, за шаг до новых крутых ступеней, что поведут Елизавету Фёдоровну ввысь.

Тем временем среди насущных проблем, требовавших внимания московского генерал-губернатора, оказалось студенческое движение. Вопрос зрел давно, с появления нового Университетского устава 1884 года, ограничившего автономию в высшей школе. Николай Павлович Боголепов, ректор Московского университета, а затем попечитель Московского учебного округа, активно поддерживал просветительскую политику, сложившуюся при Александре III. Продолжит он этот курс и на посту министра народного просвещения, дополнив его идеей «Сердечного попечения о студентах». Но страсти в молодёжной среде разгорались нешуточные, и Сергею Александровичу трижды пришлось принимать меры, когда пьянящее чувство вседозволенности охватывало московские вузы. Каждый раз либералы выражали подстрекательское сочувствие молодёжи, революционные агитаторы толкали её в политику, но самое печальное состояло в том, что в правительственных кругах находились сторонники компромисса. Узнав об этом в самый разгар беспорядков 1899 года, Сергей Александрович испытал подобие шока: разве трудно понять, что уступки во время волнений ведут лишь к осложнению ситуации, а сокрытие истинного положения дел от Государя вообще недопустимо? Безрезультатно прождав целый месяц хоть каких-нибудь указаний, генерал-губернатор самостоятельно взялся восстанавливать порядок в Москве. Аккуратно и в то же время твёрдо.