Сергей тревожился, беспокоился за брата: «Ты должен одно знать, что любовь моя и дружба к тебе неизменны, но душа моя истерзана во всех её самых святых чувствах... Сохрани и вразуми тебя Господь святыми молитвами Мама и Аликс». Дошло и до серьёзных объяснений: «Я в разговоре с тобой всё решительно сказал — я думаю, что ты не можешь меня обвинить в узкости взглядов — я смотрю прямо с человеческой точки зрения, но есть положения, которых я допустить не могу, — именно твой случай... Конечно, это хороший урок, но он не должен был быть — тысячу раз не должен. Пока я не узнаю от тебя финала, не будет в душе моей ни мира, ни спокойствия, — да, ты должен это знать. Только во мне ты можешь найти опору и всегда, и во всём найдёшь, ведь это правда!» Казалось, на какое-то время увещевания помогли. Но того, что произойдёт затем, Сергею не могло присниться и в самом страшном сне.
Будучи матерью троих детей, Ольга сумела добиться развода и в сентябре 1902 года обвенчалась с Павлом в греческой церкви в Италии. Разразился грандиозный скандал. Николай II, возмущённый столь откровенным вызовом традициям и закону, занял крайне жёсткую позицию — Высочайшим повелением Великий князь Павел Александрович лишался званий, отчислялся со службы и терял право на въезд в Россию. Над его детьми учреждалась опека.
В лице дяди Сергея император сразу нашёл безоговорочную поддержку. Почти год спустя после злополучной свадьбы в их переписке по этому вопросу сохраняется полное согласие: никаких уступок, необходимо проявлять твёрдость, отказ Павла от условий свиданий с детьми ничего не меняет. Он посягнул на устои, обманул Государя, затронул честь семьи. Какой позор, какая беда!
Но это лишь видимая часть трагедии. Брат «отступника» в Москве был потрясён и подавлен случившимся, как никто другой. За его внешней принципиальностью скрывалась невыносимая боль, доводящая до отчаяния. Порой он даже отказывался верить в реальность. «Кажется, что это ужасный кошмар, и он скоро пройдёт», — пишет Сергей другу Константину в один из дней того страшного октября. В глубине души он жалел своего «дорогого Пица», пытался его оправдать, но убедительного оправдания не находилось. Разделяя подобные чувства, Елизавета глубоко переживала за мужа и подобно ему не находила покоя. «Бедный Павел настолько ослеп, что считает, что исполнил свой долг и успокоил совесть, женясь на столь порочной и безнравственной женщине, — напишет она вдовствующей императрице. — А его прочие первостепенные обязанности по отношению к Государю и стране!..Сергей совершенно убит. Такое бесчестие страшнее смерти! В такое время — это ужасное пятно на нашей семье!..Одна беда за другой, и кажется, что им не будет конца, и никакого просвета впереди. Ощущение такое, словно ты в тумане и вокруг камни, о которые ты спотыкаешься на каждом шагу».
Время сгладит самые острые углы, постепенно восстановится былое доверие, возобновится откровенная переписка, но глубокую трещину уже никогда не удастся заделать. Только молитвы, свои и ближних, помогли тогда не сломиться, выстоять, достойно вынести тяготы жизненного пути. Однако нельзя было забывать и о земном. Как это ни ужасно, в своём поступке Павел не остановился перед, казалось бы, совсем непреодолимым препятствием — судьбой собственных детей. Несчастные полусироты теперь лишались отца. Дочери было двенадцать лет, сыну только что исполнилось одиннадцать. Что же с ними будет? После недолгого размышления Сергей Александрович и Елизавета Фёдоровна решили взять детей к себе. Теперь им, немного повзрослевшим, но ещё более беззащитным, предстояло переселиться в Москву окончательно, вплоть до начала самостоятельной жизни.
Принятые в семью дети придали ей законченный вид, и вскоре во всём, что касалось племянников, выявилось очевидное лидерство Сергея. Елизавета Фёдоровна испытала даже нечто вроде ревности к их повышенному вниманию дяде. А он находил на досуге время, чтобы почитать им детские книги, вывозил в театр, разрешал играть со сверстниками. Летом все вместе жили в загородном имении, где помимо прогулок в парке и катания на пони (дядин подарок) детей ожидали знакомство с обширным хозяйством, посещения больницы, хождения на ярмарку с первыми навыками самостоятельных покупок. Кажется, что Сергей Александрович не только стремился избавить своих воспитанников от ощущения сиротства, но и, помня о вынужденных лишениях в собственном детстве, особенно о редком общении с отцом, пытался окружить племянников более тёплой домашней атмосферой. Порой он уделял детям внимание большее, чем принято в аристократических семьях. «Ему нравилось проводить с нами время, и он не жалел его для нас», — вспоминала Мария. При этом ни о каком баловании не могло быть, конечно, и речи, хотя после того как Сергей спас новорождённого Дмитрия от грозящей ему гибели, став фактически его вторым отцом, он постоянно уделял ребёнку повышенное внимание. Особую тревогу вызывало здоровье мальчика — у Дмитрия были слабые лёгкие. Тем не менее он рос весьма подвижным, стараясь не отставать от своей по-мальчишески бойкой сестрёнки, предпочитавшей куклам оловянных солдатиков.
Воспитание Марии и Дмитрия было поручено наставникам. При девочке состояла мадемуазель Элен (Евдокия Джунковская) — строгая, требовательная и властная дама; к мальчику, как будущему военному, приставили полковника Лайминга. За обучение детей наукам взялись учителя, а Сергей Александрович постоянно следил за их нравственным и религиозным воспитанием. Здесь не обходилось без трудностей. Подраставшие дети временами остро ощущали своё положение в семье и, продолжая помнить и любить родного отца, порой считали приёмных родителей излишне придирчивыми, несправедливыми. То им не нравился законоучитель, и пришлось вначале выслушать дядин упрёк в неуважительном отношении к священнику, а потом, после письменной жалобы отцу, строгий выговор за такие действия. То их утомляли сложности и условности придворного быта, уроки благородных манер и этикета. За столом их всегда сажали рядом с дядей, и он внимательно смотрел за тем, чтобы Дмитрий уделял внимание сестре как светской «даме», а та поддерживала бы общую беседу и правильно подбирала тему для разговора с гостем. «Он лично вникал в малейшие детали нашей повседневной жизни, — напишет Мария. — Он любил нас, несомненно, хотел нам добра, но, увы, его трогательные усилия часто имели прямо противоположный эффект».
Тётя Элла оценивалась ещё более пристрастно. Каждое её замечание, каждое указание на неуместные шалости воспринимались Марией в штыки, а получаемые наставления нередко возмущали. Великая княгиня хотела, чтобы племянница уделяла побольше внимания гимнастике, развивающей гибкость и грациозность, — девочке же казалось, что тем самым намекается на её полноту, а значит, на некрасивость. Тётя прививала ей навыки благотворительности, но Марии было неприятно подходить с деньгами к оборванному старику. Задевала и какая-то «холодность», отрешённость Елизаветы Фёдоровны, к счастью, разрешавшей иногда перед балами открывать коробочки с её восхитительными драгоценностями или перелистывать на досуге модные парижские журналы. Но разве этого достаточно? Мария никак не могла понять, что тётя убеждена в правильности «викторианского» воспитания детей. Того, в котором выросла и сама. Сдержанность, самоконтроль, достоинство и порядок ставились здесь во главу угла, дополняясь отсутствием излишней ласки, строгим распорядком дня, спортивными тренировками и трудовыми навыками. Искренне любимый ребёнок не должен был считать себя центром окружающего мира и рассчитывать на вседозволенность.
Никакой вины Елизаветы в том взаимонепонимании не было. И всё-таки надо сделать маленькую оговорку. В ранние годы рядом с Эллой жила и воспитывалась её сестра Аликс, будущая императрица Александра Фёдоровна. Ей прививались те же подходы, те же принципы, но в России она станет образцовой матерью, отдающей детям всё своё сердце. Да, она будет к ним требовательной, не проявляющей снисхождения к слабостям, и в то же время заботливо-нежной. В записке к десятилетней дочери Марии, чем-то обиженной и расстроенной, императрица напишет: «Моя дорогая Машенька!.. Милое дитя, ты должна пообещать мне никогда впредь не думать, что тебя никто не любит. Как в твою голову пришла такая необычная мысль? Быстро прогони её оттуда. Мы все очень нежно любим тебя, и только когда ты чересчур расшалишься, раскапризничаешься и не слушаешься, тебя бранят, но бранить не значит не любить. Наоборот, это делают для того, чтобы ты смогла исправить свои недостатки и стать лучше!» Говорила ли так со своей племянницей Великая княгиня? Мы этого не знаем... Но нетрудно понять, что воспитанница, даже при всей к ней любви, не могла сравниться с родной дочерью, к тому же приёмные дети наверняка оставались для Елизаветы ещё и горьким напоминанием о собственной бездетности, о невозможности подарить желанное отцовство дорогому Сергею.
