— Правда ли, что во время пребывания в Тулуме ты принимал наркотики вместе с Карлосом Кастанедой?

— Нет. Кастанеда и его ученики хотели произвести на меня впечатление с помощью своих магических ритуалов, но я не был столь наивен, как они, возможно, думали. Напротив, правда то, что в начале шестидесятых я попробовал в Риме ЛСД, но я был не один, в нашей группе были врач и психолог. Это был, скажем так, небольшой научный эксперимент. У меня никогда не было интереса к наркотикам, и они никогда не оказывали на меня гипнотического действия.

— А тебе не кажется, что наркотики стимулируют творческое воображение?

— Это совершенно неверно. Это легенда, что наркотики открывают у человека некое шестое чувство. Колоссальное заблуждение. Художник не нуждается в наркотиках; в наше время он нуждается скорее в успокоительных средствах. Речь идет о том, что в самом художнике должно быть нечто фантастическое, помогающее улавливать тайные стороны жизни, наркотики же производят совершенно обратный эффект. Они не открывают новых измерений действительности, они совершенно притупляют наши способности. Все те, кто стали пропагандистами чудесных возможностей наркотиков — Тимоти Лири, Аллен Гинсберг, Анри Мишо, Карлос Кастанеда, — оказались лжецами и совратителями. Они обманывали и совращали молодежь, которая пристращалась к наркотикам по незнанию. По незнанию жизни, ее реальной ценности и глубины, самого этого таинственного дара, который называется жизнью. Необходимо бороться с наркотиками, с «культурой наркотиков» при помощи «культуры жизни», культуры в самом естественном, побуждающем, созидающем смысле этого слова: поэзии, литературы, искусства — лучших средств, могущих избавить молодежь от этого бедствия. Пророки «потерянного поколения» утверждали, что наркотики якобы помогают найти выход в иные миры, в то время как они не дают ничего иного, кроме беспамятства, разложения, и приводят только к гибели.

— Жан Старобински рассказывает, что Анри Мишо, который некоторые свои книги написал под воздействием мескалина[67], в жизни любил шоколад.

— Наркотики порождают хаос, магму, неразличимость, примерно так, как телевидение, которое обрушивает на нас цунами хаотических и вызывающих головокружение образов, лишенных смысла. В плане психологическом наркозависимость не слишком отличается от телезависимости, хотя первая, несомненно, гораздо более опасна, чем вторая. Телевидение тождественно галактике ложных образов, которые входят в нас вместе с насилием, не давая возможности на это реагировать, если не считать того, что мы можем нажать на кнопку и выключить телевизор. Наркотик располагает к некоему пацифизму, болезненному всемирному братству, но это братство представляет собой не что иное, как великое объятие смерти.

— Как ты полагаешь, чем объясняется тот факт, что наркотики получают все большее распространение среди молодежи?

— Принципы, ценности, нравственные установки прежних времен отринуты, а новые не выработаны. Мы живем в переходном обществе, перманентно переходном. В таком обществе все мы в большей или меньшей мере уязвимы, подвержены неврозам и психозам, экзистенциальным кризисам, и молодежь — прежде всего. Она потеряна, у нее нет перспектив, а потому становится легкой добычей наркотиков. Во врачебном сообществе те, кто посвятил себя борьбе за дезинтоксикацию молодежи, — заслуженные люди, однако они действуют так, словно сидят взаперти в монастыре, то есть борются только за ту молодежь, которая уже отравлена наркотиками. А что делается снаружи? Снаружи отрава распространяется безо всяких препятствий. Необходимо преодолеть эту форму пассивного сопротивления, которая встречается повсюду, словно речь идет о столкновении с неизбежным злом. Надо пригласить молодежных идолов — певцов, актеров, людей с телевидения — принять участие в этой борьбе, убедить молодежь, что наркотики — почти всегда дорога в один конец.

— Что ты делаешь теперь?

— Думаю о фильме о Венеции. Это давняя мысль. Я не собираюсь рассказывать историю в традиционном смысле или делать фильм, чтобы попытаться в нем передать шарм, притягательность, неповторимость города, тем более делать нечто документальное, но хочу создать портрет, состоящий из многих элементов: впечатлений, предположений, образов, теней, света, мгновений дня и ночи, людей вчерашних и сегодняшних, исторических, мифических, реальных, цепочку из подвижных видений, постоянно меняющихся, колеблющихся, в попытке запечатлеть неуловимое, выразить невыразимое.

— Ты уже написал сценарий?

— Я делаю записи уже много лет. Главная идея, ключ, отправная точка — предчувствие обреченного на провал предприятия: невозможно рассказать с помощью съемки и средств, предназначенных для зрелища, — декораций, картинок, театральных элементов о городе, который сам по себе в высшей степени театрален, который является превосходным воплощением театрального замысла. Это все равно что желать наделить телом призрак из сновидений или сотворить неосуществимое чудо.

— Ты уже ознакомился с натурой?

— Да, я время от времени там бываю, и всякий раз у меня возникает одно и то же ощущение: головокружительной ирреальности.

— От головокружительной ирреальности Неаполя к головокружительной ирреальности Венеции?

— Эти два города диаметрально противоположны, но оба одинаково притягательны. Если Неаполь — это загадочное смешение мудрости и безумия, то Венеция — это игра зеркал, которые отражают нечто, уже являющееся отражением. Это беззвучный всполох фейерверка. Видение, где текучая вода, на которой это видение покоится, создает впечатление, будто границы времени и пространства размыты и всё сосуществует в настоящем в ненарушимой тайне.

— Есть ли у фильма название?

— Возможно, он будет называться просто «Венеция». Я намерен художественно интерпретировать образ города, который уже создан в соответствии с художественным восприятием, и материализовать город, который еще не существует и который представляется более невыразимым, словно увиденным во сне, нереальным, фантасмагорическим, чем тот, который хотел бы показать кинорежиссер.

— Станешь ли ты снимать фильм для телевидения под названием «Дневник режиссера»?

— Мне бы хотелось иметь возможность реализовать записи, которые так и называются «Дневник режиссера» и начаты много лет назад в связи с работой над документальным телефильмом о «Путешествии Дж. Марторны» и продолжены в виде журналистского расследования о всевозможных других фильмах, в частности «Клоунах», «Репетиции оркестра» и «Интервью». Мне бы хотелось одержать верх над парализующими чарами уходящего времени. Несмотря ни на что, я продолжаю надеяться, что кино выживет и что его можно будет смотреть не только на маленьких экранах, но и в огромнейших залах, способных вместить миллионы зрителей.

— О чем будет этот фильм?

— Мне бы хотелось составить подобие киногазеты, где нашли бы свое место легенды, мифы' ритуалы, воспоминания, кинофольклор, но так, чтобы это получилось весело и забавно. Речь идет о таком изложении, которое вызвало бы любопытство молодежи к этой профессии, но и утолило бы ностальгию менее молодых, кто по-прежнему воспринимает кино как некий миф и фантасмагорию. Это должна быть серия историй о кино в виде анекдотов, изложенных иронично и даже сатирически свидетелем потайной жизни, который набрасывает портреты, опрашивает персонажей, рассказывает о снах, путешествиях, приключениях, местах, событиях, привычках, грехах и добродетелях.

— Не рискуешь ли ты повторить «Интервью»?

— Нет, это будет совсем другое кино. Я должен стать своего рода проводником, который проходит по всем изгибам лабиринта, демонстрируя публике перспективы, закоулки, узников и мифических обитателей, но минуя все клише, условности, общие места, которыми полон миф о кино. Я хотел бы посвятить первую часть актерам, по отношению к которым всегда испытываю искреннее восхищение, вторую — продюсерам, этим обаятельным персонажам, которые призваны разрешать все проблемы, а на деле их только усложняют.