— Картины исчезают, как кожа, которая шелушится, а теперь мне приходится все начинать сначала, — посетовал Балтус, нацеливаясь на режиссера своим полароидом.

— Это правда, что ты просил у моей секретарши мои младенческие фотографии?

— Вечно ты преувеличиваешь. Я попросил несколько твоих снимков в юности. Чтобы написать портрет, мне необходимо изучить объект в его развитии, — безмятежно ответил Балтус.

— А не мог бы ты сбросить мне несколько десятков лет, пририсовав густую пышную шевелюру? — полюбопытствовал Феллини.

— Я уже сказал, что буду писать в стиле Босха, — решительно заключил Балтус.

Первого июня Феллини и Балтус беседовали перед нацеленными на них камерами «Фьюджи телевижн».

— Я не так часто позировал для портретов, — начал Феллини. — Если мне не изменяет память, в первый раз это произошло, когда я еще жил в Римини. Художника звали Капоретто. Да, это было прозвище[3]. Он его получил за то, что носил трехцветную бороду, белую с красным и зеленым, как итальянский флаг. Еще я несколько раз позировал Ринальдо Геленгу, художнику немецкого происхождения, которого повстречал в Риме в 1938–1939 годах и который впоследствии изготавливал живописную часть декораций некоторых из моих фильмов. Кроме того, в прошлом году один или два раза я позировал Леониду Эфросу, русскому живописцу, который пишет портреты на эмали.

— Андре Дерен, — сообщил в свою очередь Балтус, — позировал мне раз двадцать. Его мастерская находилась возле мастерской Брака, рядом с рестораном «Каталан», куда захаживал Пикассо с Гретой Гарбо, когда она была проездом в Париже. Дерен приходил ко мне пешком. Он мне говорил: «Сделай меня более современным». Почти целый год мне позировали Жоан Миро и его дочь Долорес. Миро обладал нескончаемым терпением, Долорес же была дьяволом во плоти. Помню, однажды я ее даже засунул в мешок с углем. Как-то она спросила у отца: «Почему ты, папа, не пишешь портреты, как Балтус?»

— А я познакомился с Миро в Нью-Йорке, — подхватил Феллини, — совершенно случайно, в ресторане. Он ругался с официантом из-за десерта. Вел себя как совершеннейший ребенок.

— Это и был ребенок, — подтвердил Балтус. — Как-то Пикассо, увидев его очередные детские картины, сказал: «В твоем возрасте, Миро, уже пора остепениться».

— А что тебя больше всего интересует в лице? — поинтересовался Феллини. — Глаза, нос, рот?

— Трудно сказать. Лицо — это нечто единое, совокупность черт. Хотя, может быть, глаза, взгляд. А тебя что больше интересует в лице, когда ты подбираешь актеров для своих фильмов?

— Я бы, пожалуй, тоже сказал: глаза, взгляд. Помню, когда в начале шестидесятых я повстречал в Каннах Пикассо, меня больше всего поразил его взгляд. Напряженный, глубокий, пронизывающий — взгляд медиума, который видит вещи, недоступные другим. Я бы не удивился, если бы он оказался циркачом: короткие ноги, мощная грудная клетка, тело прыгуна.

— Я очень любил Пикассо, — произнес Балтус. — Это был выдающийся человек. Он очень интересовался моей живописью и часто приходил в мастерскую, чтобы посмотреть, что я делаю. Во время войны он купил мою картину в одной парижской галерее. Она называется «Дети» и находится сейчас в музее Пикассо, в Париже. О том, что он купил эту картину, мне рассказал Альберто Джакометти. Когда мы были еще совсем молодыми, Пикассо, Массой и я, Курбе был одним из наших учителей, но в юности Пикассо в равной мере находился и под влиянием Мунка. Из портретов, написанных Пикассо, мне больше всего нравится портрет Ольги Хохловой[4]. После войны мы с ним даже совершили путешествие, прокатившись до Гольф-Жуана.

— Дерен хотел, чтобы ты изобразил его моложе, — произнес, подумав, Феллини. — Мне бы хотелось другого, — чтобы ты смог найти в моем лице что-нибудь совсем новое, даже для меня самого.

— Мне бы тоже этого хотелось, — признался Балтус, — но твое лицо нелегко написать, хоть я и знаю тебя много лет. Тебе придется долго позировать. Я пишу очень медленно, ужасающе медленно. Только один раз я написал портрет быстро, практически за один присест. Это был портрет Бориса Кочно[5]. Как истинный русский, он был постоянно пьян. Не было никакой возможности встретить его хотя бы однажды трезвым. Разумеется, он был совершенно не в состоянии позировать, и мне пришлось написать его за один сеанс, если это можно назвать сеансом.

— А ты не мог бы устроить так же и со мной? — воодушевился Феллини.

— Ты не пьешь, не куришь, не ешь, ты полная противоположность Борису Кочно. С ним я познакомился через Пикассо, который обожал самых странных личностей. Меня заинтересовала физиономия этого Бориса, в бодлеровском духе. Лицо заключенного. Лицо сумасшедшего. Он работал тогда секретарем у Дягилева, а после у Кристиана Берара. Он был великолепным либреттистом. Он работал с Леонидом Массином в балете, на который его вдохновила моя картина «Художник и его модель». Портрет, который я с него написал, также понравился Пикассо. Это один из моих лучших портретов. Он мне нравился даже больше, чем портреты Дерена и Миро и его дочери Долорес.

— Жаль, что у меня не лицо заключенного и что я не пью, как Борис Кочно.

— У тебя очень интересное лицо.

— Это у тебя очень интересное лицо, — запротестовал Феллини. — Лицо великого актера, папы, князя, аристократа прошлых времен. Это я должен бы сделать твой портрет. И я это сделаю, ты будешь главным героем одного из моих фильмов.

— Боюсь, уже слишком поздно.

— Но сейчас твое лицо прекраснее, чем в молодости, когда ты отождествлял себя с Хатклиффом, загадочным юношей, не хотевшим взрослеть, необыкновенным персонажем пьесы «Высоты Юрлевана»[6], которую ты иллюстрировал.

— Я отождествлял себя не только с Хатклиффом, — уточнил Балтус, — а со всеми героями пьесы. Я всегда отождествлял себя со всеми людьми, которых изображал. Сейчас я собираюсь точно так же отождествлять себя с тобой.

— Не советую, — предупредил Феллини, — вряд ли тебе это понравится.

— И все-таки необходимо стать на время тем, кого ты хочешь изобразить, только тогда можно по-настоящему хорошо это сделать, — убежденно заявил Балтус. — Ведь ты тоже так поступаешь?

— Единственное, что я на данный момент знаю, это то, что я не знаю, что делать.

— Ты должен снять фильм по пьесе Беккета «В ожидании Годо». Мне посоветовал предложить тебе это Жак Ланг. Японцы готовы продюсировать этот фильм и не станут ограничивать тебя в средствах. Я убежден, что это будет еще один шедевр. У тебя дар поднимать все на новый, более высокий уровень, в тебе, как в Бальзаке, полыхает какой-то внутренний огонь.

— Ты меня смущаешь своими комплиментами, но я едва припоминаю эту пьесу Беккета, мне нужно перечитать текст, поразмыслить как следует. Прежде чем я решусь на что-либо, пройдут годы.

— Ну хорошо, тогда можешь сделать фильм «В ожидании Феллини».

— Это мне, пожалуй, удастся сделать гораздо быстрее.

— По телевизору говорили, ты снял новый фильм.

— Какой новый фильм? Это рекламный ролик для «Банко ди Рома». На вырученные деньги я как раз и рассчитываю снять новый фильм.

Первого июля большую часть дня Феллини провел в мастерской Балтуса, прибегая при этом к тысяче уловок, чтобы не позировать. В тот же вечер художник сказал нам: «Если он так и не решится мне позировать, я никогда не смогу написать его портрет. Фотографии дают мне возможность лишь познакомиться с персонажем, но этого совершенно недостаточно».

Второго июля Феллини и Джульетта Мазина покинули Россиньер, счастливые оттого, что провели несколько дней в такой живой компании и в таком прекрасном месте с целебным климатом. Перед тем как сесть в машину, режиссер еще раз заверил, что он вскоре обязательно приедет, чтобы позировать для портрета, но, несмотря на настойчивые телефонные напоминания Балтуса, еще раз в Россиньер не приехал. Друзья уже больше не виделись.