Ныне он приехал, чтоб и похвастаться пополнением, и доложить об успешной весенней посадке заморских овощей. Более того, на следующий год, если этот принесет нормальный урожай, под картошку с кукурузой и помидорами надо подыскивать открытые поля — не вместятся они в теплицы. И подыскивать их в местах потеплее, чтоб упаси бог не померзли.
Ну и разумеется, попросил у меня денег. Кончились они, а ему надо платить и бригадам лесорубов, да вдобавок приспичило построить механическую лесопилку.
— Сил нет глядеть, как народ мучается, бревна вдоль распиливая, — пожаловался он мне, — вот я и придумал. Пусть сама река наяривает. Ей богу, раз в сто быстрее получится! Но строительство хороших денег стоит. Да я тут все посчитал.
Я покосился на листы, протянутые мне, на цифры в них. Что и говорить — смета впечатляла. Денег для такого дела было не жаль, но зло взяло. Почему я должен их выкладывать из собственного кармана?! Но это полбеды, а ведь может статься, что и сам флот при нынешнем положении дел окажется никому не нужен. Им ведь вместо картин иконы подавай, вместо звезд — свечи с ладаном, а вместо кораблей — церкви, и в Малом совете вообще откажутся от этой дорогостоящей затеи, особенно с учетом того, что предложена она князем Мак-Альпиным. И Годунова уболтают. Дескать, на самое святое денег нет, а я про какой-то флот вякаю.
И деваться некуда — в одиночку всех не переспоришь, не переупрямишь. А ведь не мне эти новины нужны — всей Руси, тогда какого черта! Словом, так меня достала эта безысходность, что на следующий вечер я подался к престолоблюстителю совершенно в ином настроении.
Да еще Бучинский по дороге в царские покои встретился. Попытался шарахнуться, как тогда, да не успел — я оказался ловчее и притормозил его, бесцеремонно ухватив за полу куцего венгерского кафтана.
— А-а, это ты, ясновельможный князь, — растерянно улыбнулся он мне. — А мне письма Марина Юрьевна повелела переписать, да срочно, опасаюсь не поспеть, вот и иду, никого не видя. А ты, как я погляжу….
Пару минут я терпеливо внимал его детскому лепету. Наконец надоело.
— А теперь слушай меня, Ян. Слушай и запоминай — повторять не стану. За все в жизни надо платить, верно? То я про твою речь на Малом совете.
— Не сердись, князь! — взмолился он. — Сам ведаю, что….
— Это хорошо, что сам ведаешь, — одобрил я. — Тогда я кратко. Обиды у меня на тебя нет. Если человек по натуре Иуда, апостолом Андреем Первозванным ему не стать, как ни старайся, а потому серчать мне на тебя не за что. А вот за Петровну обидно. Она ж твоего братца Станислава с проломленной головой, от коего все царские лекари отказались, три дня к жизни тянула. Да, не вышло у нее, но старалась на совесть. И от твоего лечения медикусы эти, включая и Арнольда Листелла, поначалу тоже отказались. Замотали тебе твои раны и отделались, заявив, что остается уповать на всевышнего. А моя глупая ключница уповать отчего-то не стала, сама за тебя взялась, первые пару суток вообще от твоей постели не отходила. А что горьким, а не сладким отпаивала — извини, травы виноваты. Они ж не из Европы — из Руси, хотя я не думаю, что бременские или баварские слаще оказались.
— Видит бог, как я…, — вякнул было он, но я оборвал его:
— Молчи, сегодня моя очередь говорить. Но касаемо бога я с тобой согласен — он действительно видит. И поверь, слово свое скажет. Но его еще дождаться надо, а пока я свое тебе поведаю. Заболеешь ты скоро — не до конца тебя моя травница залатала. Так вот, когда с тобой хворь приключится ты, золотой, знаешь к кому за помощью идти, верно? К почтеннейшему лекарю Арнольду Листеллу или к какому иному царскому лекарю. И гляди, не вздумай к Марье Петровне заглянуть, не то застану — осерчаю не на шутку. А сейчас ступай, милый, пиши свои письма, да гляди, мне на дороге не попадайся. Чревато.
Стоило ему на прощание пинка для скорости дать, но я сдержался. Так, в плечико подтолкнул, да и то легонечко — он даже не упал.
Надо ли говорить, в каком «развеселом» настроении появился я у Годунова. Мало того, что беседа с Алехой навеяла грусть-печаль о бренности всех моих новых затей, да еще этот…. двенадцатый апостол.
Но поначалу я держал себя в руках, мысленно напоминая, что стою перед государем, а потому в речах соблюдал учтивость, а во взоре почтительность. Увы, моя попытка убедить его не отменить, но хотя бы отложить строительство новых храмов, окончилась, чего и следовало ожидать, безрезультатно. Он и слушать не захотел, велев, чтоб я умолк, не то осерчает. Насчет денег на флот тоже отмахнулся, причем ответ его совпал с заранее предсказанным мною почти слово в слово:
— На храмы, и то нехватка, а ты — корабли.
Спасибо хоть, что вовсе от их строительства не отказался, заметив, что годика через два-три, от силы пяток, можно помыслить и о флоте, ежели никаких оказий не приключится. Алеха к тому времени получил у меня сполна все затребованное серебро, но это был вопрос принципа и я уперся, настаивая, но Годунов отрезал:
— Нет! — и загадочно добавил: — Не усугубляй. У тебя и без того грехов изрядно.
— Ты про обвинения владыки Гермогена? — осведомился я.
— Про иные, — буркнул он. — И твое счастье, что о них покамест окромя меня никому неведомо. Сам-то не хочешь повиниться? А то эвон сколь ты в Малом совете речист в своих оправданиях да пояснениях, а предо мною молчок.
Я недоуменно почесал в затылке, совершенно не представляя, на что он намекает. Увы, но и этот невинный жест он истолковал превратно, решив, будто я колеблюсь.
— Напрасно боишься, — поощрил он меня к откровению. — Памятуя о дружбе старой, да о заслугах твоих былых, я тебе многое прощу, поверь, — и почти просительно добавил: — Повинись, пока не поздно.
— Прежде чем многое простить другу, подумай: друг ли тот, кто многое допустил, — не удержался я от напоминания о его поведении на Малом совете. — А касаемо вин, то мне перед тобой виниться не в чем.
— Совсем не в чем? — недобро прищурился он.
— Нет за мной ни одной тайной вины, — твердо ответил я. — А если оговор какой, то сам о нем и скажи.
— Да какой там оговор, — досадливо поморщился Федор. — Чай, я и сам не ослеп и не оглох….
И понеслось. Мол, он давно подметил, как я его отовсюду оттесняю и отодвигаю, чтоб православный люд мною одним любовался. Перечень моих вин начался с зимы, точнее с посещения Дмитрием Костромы, когда я постоянно стремился увести государя к себе в терем. Далее поход в Прибалтику и… герцогский титул, не полученный Годуновым именно потому, что не давать его уговорил Марию Владимировну именно я. А насмешки, чинимые мною над ним? Это ж додуматься надо — обрядить простого кожемяку Емелю в платье престолоблюстителя?! Иначе как глумлением такое не назовешь….
Всего вороха обвинений перечислять не стану, скажу лишь, что они были такими же глупыми и надуманными, а если кратко, то сводились к тому, что я решил заграбастать себе всю славу победителя.
Моя попытка детально и взвешенно дать пояснения провалилась. Он отмахнулся и от предложения взять и почитать труд князя Ивана Хворостинина, который, судя по тому, о чем меня неделю назад расспрашивал автор, близился к завершению. Мол, там все ясно сказано о его мудром отказе от герцогского титула. Я даже процитировал Федору часть заголовка. Получился он у Хворостинина длинным и неудобоваримым, строк на десять, больше напоминая на мой взгляд некую аннотацию. И хотя по моему настоянию князь его сократил, все равно полностью по памяти я его воспроизвести не смог — слишком длинно.
— Повесть о великих деяниях государя Федора Борисовича, его бескровном походе, свершенном им в лето 7113-е от сотворения мира, славном покорении им Эстляндии…., — бодро начал я и досадливо посетовал, — а дальше выскочило из головы, уж не серчай, — и посетовал. — Что-то часто я каюсь в последнее время. Не иначе, как на покой пора твоего учителя, а? — и выжидающе уставился на него.
И снова получилась промашка. Не стал он меня уверять, чтоб я и не помышлял о таких глупостях, ибо моя голова очень даже ничего и не раз ему пригодится. Вместо этого он, согласно кивнув, многозначительно ответил:
