Лицо его было бледным, как фарфоровый сервиз, из которого они распивали чай. Евгений приподнялся, схватил чайничек и невзначай пролил заварку на брюки Ученику Ильи Ильича.

— Ох, простите! — воскликнул он и бросился вокруг стола к гостю.

Очутившись рядом с Варфоломеевым, Шнитке вынул из кармана платок и, бухнувшись на колени, принялся оттирать тому штанину. При этом он постоянно что-то причитал, словно молился. Соня с ужасом смотрела, что будет дальше. Сергей Петрович наконец опомнился и, брезгливо оттолкнув Евгения, встал. Получилось еще глупее. Будто сам Варфоломеев стоит в гордой позе, а Евгений ползает у него в ногах. От этого Варфоломеев разозлился еще сильнее и что-то процедил сквозь зубы. Однако время шло, а Евгений не поднимался. Наконец все заметили, что он не просто лежит, а тихо стонет. К Евгению подскочила Соня и попыталась поднять его, но не смогла.

— Помогите же, — попросила она Сергея. — Разве вы не видите, у него приступ.

Когда пострадавшего положили на диван, тот принялся объяснять обступившим его полукругом трем людям:

— Ничего, ничего, это язва, сейчас пройдет. Знаете ли, чертовски больно. Очень, очень больно, больно и хорошо. — Евгений прикрыл, как от удовольствия, глаза.

Ох, не язва у него, подумал с каким-то даже удовлетворением Варфоломеев. «Господи, что я наделал. Зачем надо было оставаться здесь, почему я не уехал.» Плохо было Варфоломееву. Он теперь искал предлог, чтобы поскорее уйти отсюда. Хорошо еще, что у этого чудака приступ начался. Варфоломеев уже собрался незаметно исчезнуть, как изнемогающий от боли Шнитке поманил его пальцем, собираясь что-то сказать на ухо. Варфоломеев подошел и наклонился.

— П-подождите меня на улице, — шепотом попросил Евгений.

Окончательно попрощавшись с хозяевами, Варфоломеев вырвался наконец на холодный мокрый воздух. Он начал уже замерзать, когда у калитки появились Соня и Шнитке. Они немного постояли, потом наклонились друг к дружке и слились ненадолго в одно темное пятно, а затем быстро разошлись. Варфоломеев почему-то вспомнил бледного паренька, кричавшего на все купе: «Хочу еще в дурака!»

— П-простите, я вас заставил ждать, — извинился Шнитке. — Сейчас стало получше, нужно пойти домой медку выпить. Проводите меня немного.

Варфоломеев нехотя пошел рядом.

— Значит, вы меня не узнали? — вдруг спросил Шнитке.

Варфоломеев в недоумении остановился.

— Ну да, ну да, я и сам вас не сразу признал, — Шнитке замахал руками. — Ну там, в сберкассе, днем, смотрю: вы или не вы. А когда вас увидел у Ильи Ильича в кабинете, сразу все сомнения в сторону. Он, думаю, так и есть — он. Все та же горячность, что и десять лет назад, все тот же резкий ум и парадоксальность мышления. Как это вы здорово сказали: «Нужны не бумага и картон, нужны стекло, металл, бетон, наконец деньги, государственные деньги…» — процитировал Евгений. — Неужто вправду сделали? Воплотили?

— Чего сделали? — слегка кривляясь, стал выходить из себя Варфоломеев. — Объяснитесь, если можно. Чего воплотили?

— Да вы что же, и сейчас не поняли? — удивился Шнитке.

— Не понял, — раздельно отрезал Варфоломеев.

— Ну да, ну да, — опять заладил Шнитке, — конечно, конечно. Мы же учились с вами в университете.

«Что они все, с ума посходили? Шнитке, Шнитке, нет такого точно не было. Не помню.»

— Не помню, — повторил вслух Варфоломеев.

— Мы же с вами на одном потоке, правда, я так и не кончил. До Бальтазара дошел и все.

— До Бальтазарова? — не выдержал Варфоломеев.

— А, вспомнили!

— Нет, но впрочем, наверно, учились, — оттаивал Варфоломеев, чувствуя, что с этим человеком он действительно когда-то учился. — А Сидорова не помните? — решил проверить и он однокашника.

— Сидорова не знаю, — твердо сказал Шнитке.

— А Горыныча?

— А Горыныч — это вы, — объяснил, слегка улыбнувшись, Евгений и тут же сам удивился: — Впрочем, откуда вы знаете?

Варфоломеев замотал головой. А Шнитке вдруг согнулся и застонал.

— Опять, извините, пожалуйста.

Варфоломеев подхватил Евгения под руку. Тот засмеялся.

Кто бы мог подумать? Уже сейчас ученик Ильи Ильича, друг Марты Карауловой мог бы серьезно задуматься над тем, почему так часто за последние несколько дней ему попадаются однокашники. Но он еще целиком находился под впечатлением своего полного провала. Он с горечью подумал о том, что ему еще целые сутки оставаться здесь, на Северной, в ожидании очередного поезда. С огромным трудом он скрывал внутреннее состояние, стараясь как можно суше реагировать на слова Евгения. А тот почему-то очень близко к сердцу воспринял их встречу и теперь вовсю разоткровенничался о своей жизни. Правда, Сергей почти его не слушал. Он не хотел признавать в этом странном, похожем чем-то на женщину, человеке соперника. Но для этого необходимо было перечеркнуть ЕЕ. И действительно, разве мог он остаться ради нее здесь на целые сутки? Да нет, он остался, чтобы поговорить с Ильей Ильичем, предупредить его, намекнуть на некоторые новые возможности, новые приложения его мечтаний. Конечно, звучало довольно глупо. А почему, собственно говоря, глупо? Глупо, потому что необычно? Парадоксально? Да нет, глупо не потому, что противоречит, но потому, что слышала она. Вот именно, если бы она не слышала, тогда другое дело, а так…

— Я, знаете ли, пишу сейчас книгу, — донеслись до сознания Варфоломеева слова Евгения.

— Книгу? — переспросил он. — О чем? Впрочем, какая к черту книга?

— «Венец исканиям и размышлениям».

— То есть? — опешил Варфоломеев.

— Я пишу о том, как один гордый человек нашел свое счастье.

— Гордый человек? — будто вспоминая что-то, переспросил Сергей.

— Да уж, именно наш русский тип, — Шнитке остановился, поглаживая живот. — Представьте себе, нашел силы понять душу народа. Он даже, представьте себе, чтобы быть ближе к народу, уехал из столицы, то есть бросил свет, и поселился на самом полюсе, полюсе скуки. Но скуки, конечно, только для гордого человека…

— А, — догадался Варфоломеев и процитировал Основоположника: «Презрев оковы просвещенья, Алеко волен, как они; он без забот и сожаленья ведет кочующие дни.»

— Да, но только в более высоком смысле. Понимаете, Сергей, мы раньше думали: для чего она, русская интеллигенция…

— И для чего же? — с желчью спросил Варфоломеев.

— Я д-думаю, что не для открытий великих, да, да, — Шнитке разнервничался и опять стал заикаться. — Я д-думаю, мы должны пойти в народ, ч-чтобы с-сохранить братство для Европы. П-понимаете, Сергей, с-сохранить святое братство, которого в мире совсем не осталось, т-только у н-нас. Да, да, не удивляйтесь, у нас, б-быть может, нет демократии, нет свободы личности, но нет и эгоизма западного, нет…

— Бросьте.

— Что?

— Бросьте писать. Мысли у вас интересные, а писать бросьте. Вся наша провинция забита чудаками, которые день и ночь чего-то пишут. Вы, Евгений, бросьте это.

— Почему? — удивился Евгений.

— Ничего у вас не выйдет, — уверенно повторил Варфоломеев.

— Да почему?

— Потому что глухомань. Не иначе как дрянь какую-нибудь напишете. Да, да, хорошие книги пишут в столицах, а здесь только дрянь.

— Но как же, вот ведь Илья Ильич тоже пишет об обитаемости миров…

— Илья Ильич тоже дрянь пишет.

— Как! — воскликнул Евгений. — Но как вы можете! Вы что же, не верите?

— Чему? В обитаемость Вселенной? Конечно, не верю. Да дело здесь не в вере. Какие к черту пришельцы, где вы их видели, что они, госпланом утверждены на следующую пятилетку?

Варфоломеев вдруг остановился. Через дорогу как раз под фонарем бежала, то и дело оглядываясь по сторонам, блестящая болотная крыса. В зубах она держала мозговую косточку. Шнитке вздрогнул и рефлекторно схватился за рукав своего провожатого.

— Крыса!

— Странно, — заметил Варфоломеев. — Чего это они разбегались, чай не весна.

Но Шнитке даже не улыбнулся. Похоже, он догадался, в чем дело, хотел сразу сказать, потом передумал, а потом все-таки не выдержал: