В половине третьего наступил рассвет. Соня ушла. Он следил за ней из окна. Видел, как в полумраке из-под козырька парадного появился знакомый силуэт. Казалось, сейчас она вспомнит о нем, повернется, слегка махнет рукой, мол, я еще живу совместным ночным разговором. Но нет. Она посмотрела направо, налево, даже оглянулась назад, но не вверх, к его окну, а на то место, из которого только что вышла. Может быть, она ждет, что я бегу следом, — промелькнула ночная наивная мысль и тут же лопнула. Сергей Петрович с силой сжал асбестовый косяк подоконника, как будто хотел удержать окно, дом, улицу, все местное пространство от нового неожиданного явления. Тотчас из подъезда появился некий темный силуэт мужественных размеров, подошел к Соне, взял ее под руку и они совместно, почти дружески ступая, скрылись за углом. Чуть позже заурчал мотор, взвизгнули молодым девичьим восторгом колеса, и машина проскользнула мимо его окна на широкое проезжее место.

— Не провожайте, я хочу побыть одна, — желчно шептал Варфоломеев.

Снова навалилось липкое, приторное ощущение секретарского табака бальтазаровской приемной. Он даже потушил сигарету. Но впечатление маскарада не прошло. Он потерял чувство хозяина положения, да и положение, в смысле естественной комбинации реальных процессов, исчезло. Появилась некая комбинация событий, в которой ему, инициативному, творческому лицу отводилось вполне определенное унизительное, рабское положение. Он подошел к трюмо и беззвучно рассмеялся. Идиотская гримаса его испугала. Зазеркалье тут же отреагировало чужим перекошенным изображением. Нужно было отвернуться, не смотреть, прийти в себя. Не удалось. Наоборот, расслабился, открылся навстречу чуждому безапелляционному вмешательству. Красавчик, эй, красавчик! Чего смотришь? Что видишь? Лопнула твоя теория, по швам расползлась. Нету никаких природных полей, нету голой матерьяльной истины, все давно коллективизировано, обобществлено, червячным образом движимо и вращаемо секретной государственной машиной с латунными шестернями на алмазных осях с малиновым позвонком.

Что он ей наобещал, этот прохвост? «Поезжай в столицу и переделай там что-нибудь. Не поедешь, я поеду сама!» Все это карауловские выдумки, она хватается за любую нелепую идею, лишь бы все вернуть. Да нет, ведь она не так глупа. Может быть, здесь другое, может быть, она мстит ему, ставит дурацкие условия, разыгрывает, мучает, чувствуя свою власть над ним. Да, да, конечно. О-о, он знает, догадывается. Все игра, она просто обставляет их будущую близость целым множеством необходимых и, конечно, недостаточных условий. Зачем? Зачем, ведь тогда, в ту ночь перед стартом ему казалось, что все уже кончено, пройден самый тяжелый этап и далее начнется новая фаза, другой ландшафт — теплое безбрежное море женской привязанности. Он привык побеждать. Другие факторы во внимание принимать не желал. Наоборот, они его веселили. Подумаешь, кассир, что нам прогулки, понимаешь, под северным небом. Что ему хлипкие берега, если он уже задумал взлететь повыше пригожинских мечтаний.

Тут, как раз в этом самом месте, сердце у Сергея Петровича начало слегка поднывать. Ах, как ему хотелось бы просто так, тихим вечером, медленным шагом, почти не касаясь, идти в бесцельном направлении, забыть обо всем белом свете, чтобы его прошлая и будущая жизни отодвинулись в далекое время. Да, да, пусть все летит к чертям, все эти предписания природы и государства, все это распрекрасное бессмертие, идеальные существа, абсолютные идеи. Пусть все пропадет пропадом, как говорила его мать, лишь бы побывать на том берегу, где много исхожено уже до него бестолковым худым человеком с широко раскрытыми прозрачными глазами.

Он опять вернулся к концу ночного разговора. Воспользовавшись темнотой, Соня незаметно переменилась.

— Для чего нужно было устраивать этот дурацкий митинг?

— Какой? — будто не понимая, уточнил Сергей Петрович.

— Тогда, на набережной.

Сергей Петрович пожал плечами, но не безразлично, а с плохо скрываемым удовлетворением.

— А духовой оркестр зачем?

— О, здесь уже не я, — почти радуясь, отнекивался музейный экспонат. — Пожарники — это не мое, инициатива товарища Романцева.

Соня с досадой махнула рукой.

— Мальчишество, шалопутство. Но причем здесь люди, сотни, тысячи людей? Они разве заслужили быть публично осмеянными? «Объявить выходным днем и присоединить к отпуску», — процитировала Соня. — Теперь у них отпуск на всю жизнь, отпуск от всего: от работы, от родного дома, от семьи. Вот результат, вот остаток. О, понимаю, вы хотели надсмеяться над системой. Ах, какой смелый революционный наскок, сколько прыти, сколько отваги. Я оценила, ей-богу, оценила, товарищ генеральный конструктор… А результат? Разбитые судьбы ни в чем не повинных людей. Что же до государства, так оно только окрепло. Все нерушимо, стоит гранитной скалой, серой, прямоугольной, как праздничный портрет товарища Романцева. Да, да, товарищ Романцев живет и здравствует, руководит, только теперь уже не заштатным городишком, а почти столичным миллионным городом.

Но это уже слишком, подумал Сергей Петрович.

— Не ожидали? — Соня заметила огорчение Сергея Петровича. — Эх вы, гордый человек, своевольный ум! Этот ваш соратник прав, есть, видно, такая механическая сила, может быть, даже машина, которая подмяла все ваши грандиозные планы. Впрочем, есть или нет, не важно, но правда состоит в том, что сбежавший из плена раб так и остается сбежавшим из плена рабом. Понимаете, Сергей Петрович? Какой уж может быть свободный поиск с рабскими мыслями, — упоминая свободный поиск, Соня сделала особую интонацию. — Да вы и сами, наверное, убедились. Посмотрите, посмотрите, что стало с вами одно слово, музейный экспонат, — Соня даже развеселилась. — Конструктор генералис…

Да, она права, я — музейный экспонат, старый пожелтевший фотографический отпечаток. Скоро откроются гостеприимные двери, начнут продавать билеты, будут сидеть пенсионеры и следить, чтобы не дай бог детишки ничего не трогали руками. Вот она, квартира-музей, вот кабинет, вот спальня, жил скромно, много работал, не жалел себя… Вот товарищ Сергеев присутствует на первом испытании скомкователя лживого вакуума, рядом молодые коллеги, обнимаются, целуются — ракета взлетела на двести шестьдесят пять варфоломеевских шагов! А тут на переднем плане серая широкая спина, блестящий околышек генеральской фуражки, бравые усы, за ними выглаженное от сомнений, преданное военному руководству лицо — Сергей Петрович докладывает государственной комиссии. Такой молодой и уже генеральный, — удивляются организованные экскурсионные группы. Над входом в пустую комнату, где когда-то складывались чирвякинские покупки, заглавие: «Товарищ Сергеев отдал свою жизнь за дело освобождения человечества от пут земной тяжести». Внутри выдающийся ученый предстает неординарным человеком. Под стеклом выписка из протокола Энского отделения милиции: «Генеральный конструктор, отдыхая во внеслужебное время в зоопарке, рискуя личной жизнью, спас гражданина В.Караулова». Рядом большой портрет Васи Караулова, основателя и бессменного директора музея, и тут же они вдвоем, намечают новые космические планы. Впрочем, фотомонтаж сделан бестолково. Сергей Петрович смотрит как бы мимо, и как будто даже без особого интереса. А соратник слишком увеличен при впечатывании, от этого оказывается немного выше генерального, и злосчастный дипломат неловко упирается прямо в ягодицу собеседнику. Тут же, в углу, стеклянный ящик, какие ставят в медицинских кабинетах, с личными вещами звездного капитана. Потертый вельветовый костюм с заботливо заштопанным рукавом, на прозрачной полке старая записная книжка и сморщенный, окончательно потерявший осенний блеск печерский каштан. Да, именно так, все будет так. Сергей Петрович еще раз остановился на мысленном изображении стеклянного шкафа. Личные вещи, будто редкие аквариумные рыбы, неподвижно зависли, слегка шевеля розовыми плавниками. Рыбы — это птицы морей, мелькнула бесполезная аналогия. Взгляд его скользнул по записной книжке, по туманному белесому пятну на чешуйчатой поверхности, по обтрепанному, в лохмотьях, обрезу. Стоп. Он резко хлопнул себя по левой стороне груди. Суетливо пошарил вокруг сердца — нет! Порылся в карманах. Только табачная пыль, какая-то мелочь, каштан, и все. Выбежал в коридор, остановился в нерешительности, потом полез в стенной шкаф, вынул походную сумку, разбросал пустяковые вещи — безрезультатно. Бросился на кухню, зашевелил губами, прислушиваясь к своему голосу. Нет, не то. Он закрыл глаза, пытаясь представить правильную комбинацию… Не получилось. А ведь ему нужно восстановить семь цифр, да не просто случайно, а в определенной последовательности. Проклятая дырявая память. Неужели забыл ее там, в далеких космических пространствах, посреди розовых стен и потолков? Растяпа, баламут. Схватил телефонную трубку, полагаясь на память пальцев. Незакрепленные рефлексы рано или поздно рассасываются. Варфоломеев безвольно опустился на стул, обмяк, сгорбился. Умному человеку не бывает плохо. Ему есть о чем приятном думать, мечтать, у него много чего за душой про запас. Умный человек — запасливый человек. Он не жадный, он может все отдать, потерять, но на самый худой конец что-нибудь да прибережет, какую-нибудь вещь или мысль. Что ему последняя рубашка, когда у него в шкафу костюм. Именно, он живет этой последней припрятанной вещью, хотя, может быть, и не помнит о ней каждую минуту, не вспоминает пока до последней самой черты. Знает, чем спастись в последнюю секунду. И не дай бог, если окажется, что за давностью лет его последняя спасительная зацепочка поистрепалась, истерлась или вообще сошла на нет.