— Но что ты предлагаешь? — спрашивал Илья Ильич, сам уже заметно опечаленный обнаруженной бессознательностью видимой части Вселенной.

Варфоломеев напомнил учителю его же мечтания о межпространственном и одновременно межвременном путешествии.

— Да, но… — Илья Ильич смущенно потупил глаза. — Видишь ли, я в некотором смысле фантазировал.

— А я не фантазирую, — отрезал Варфоломеев.

— Но как же мы полетим там, где ничего нет, это же схоластика какая-то.

— Как? — переспросил, выходя из себя, ученик.

— Да, как?

— Путем отрицания отрицания, — Варфоломеев осклабился.

Илья Ильич смущенно пожал плечами. В общем, ученик наконец убедил учителя, и они легли на новый курс. Рискованное мероприятие! Если учесть, что продукты на исходе, а конца путешествию в безвременье видно еще не было. За бортом хлюпала и чавкала квантово-механическая трактовка лживого вакуума. Как известно, безвременье характеризуется отсутствием монотонных процессов. Варфоломеев от этого перестал бриться, а Илья Ильич часами сидел у иллюминатора и, закрыв глаза, вспоминал былые времена, беспорядочно прыгая с одной мысли на другую. Все происшедшее с ним он теперь опять полагал сновидением. Помнится, когда он в последнюю ночь перед стартом проснулся, разбуженный, как ему показалось, шепотом, он встал и тихонько пошел проверить комнату Сони. Вот так же много лет назад он внезапно нагрянул с астрономических наблюдений и вдруг услыхал шепот Елены Андреевны. Страшное это дело — шепот любимой женщины в темноте. Именно тогда и наступает безвременье, когда ты мечешься по трем черным углам, стараясь, чтобы действительность перестала быть реальностью. Но все это зря. Ты не можешь терпеть тихих слов на влажных губах. Тебе хочется, чтобы наступил свет, чтобы прервалась тишина, и шепот погряз в будничных звуках. Именно погряз, затерся, как бы исчез. Потому что ты боишься: не дай бог, кто-нибудь кроме тебя еще услышит полуночный разговор, или еще того хуже, как бы самому не нашуметь и не обнаружиться в столь позорном состоянии. Слава богу, на этот раз его опасения были напрасными. Едва он приоткрыл дверь и окликнул Соню, та ему ответила успокоительным словом, и он удалился для отдыха перед стартом. Наверняка Соня шепталась во сне. Еще с вечера он заметил, будто она немного не в себе. Видно, ее здорово проморозило там, на площади перед государственным домом.

Илья Ильич тяжело вздохнул и разлепил веки. В иллюминаторе пузырилось и скворчало. Пригожин привык к этому бессвязному потоку и уже не пытался разгадать какой-нибудь тайный смысл или по крайней мере дать хоть минимальное логическое обоснование обрывкам материальных миров. Как-то, еще месяца два назад, в самом начале безвременья, его внимание за бортом привлек коренастый человечек, пролетавший в обратном направлении. Человечек кувыркался, как космонавт в невесомости, и кричал что есть мочи: «Бездна! Бездна!». Илья Ильич тогда не выдержал и тоже крикнул:

— Человек за бортом!

Ученик подошел к иллюминатору, вначале нахмурился, отыскивая в беспринципной чехарде утопленника, а потом, когда-таки отыскал, вдруг улыбнулся и загадочно сказал:

— Наблюдайте дальше, скоро появится черный дипломат.

И действительно, не прошло и нескольких мгновений, как Пригожин заметил на горизонте событий черную точку. Она, кажется, двигалась параллельным с коренастым человечком курсом. Илья Ильич достал подзорную трубу — детище средневековой мысли — и с ее помощью установил: да, там вдали плывет черный прямоугольный ящик. Эта маленькая победа предсказательной человеческой мысли над хаосом событий возродила у старого мечтателя надежду о неминуемом торжестве принципа причинности. Но потом надежда померкла. Снова поползли бессвязные космические явления. И только совсем недавно промелькнуло нечто знакомое — дня три назад появилась огромная стая ворон. Ну, ее-то он сразу узнал. И после долго и грустно вздыхал по дому. Вспоминал Соню, вспоминал свою среднюю школу, вспоминал бескрайнюю сирую степь, обступившую со всех сторон Северную Заставу. Илья Ильич опять тяжело вздохнул. Пора было готовить ужин.

Да, ужин, ужин. Осталось три пачки вермишели, пачка рафинада, две банки тушенки и большое желание выбраться из запредельного состояния и стать наконец частью чего-нибудь. Кстати, в первое время Илья Ильич все не хотел поверить, что они находятся в полнейшей пустоте, то есть в абсолютном, стерилизованном от времени и пространства положении. В доказательство он приводил знаменитый принцип одного метафизика. Как будто правдоподобные рассуждения могут заменить фундаментальные расчеты.

— Вот видишь, Сережа, — говорил Илья Ильич, потрясая табуреткой, видишь, я чувствую, как она сопротивляется моим усилиям, смотри, у нее осталась инерция. А господа метафизики утверждали, что ежели все предметы поубирать из вселенной, то пропадет и инерция предметов.

— Значит, господа ошибались, — объяснял Сергей Петрович.

Илья Ильич потом еще долго ходил по штурманской рубке и трогал разные предметы, проверяя, не уменьшилась ли, хотя бы немного, их масса. Но бестолку. Единственно, у чего самым явным образом исчезала масса, так это у съестных припасов. И теперь, когда оставалось три пачки вермишели, пачка рафинада и две банки тушенки, он подошел к ниспровергателю буржуазных метафизических концепций и спросил:

— Сережа, что готовить на ужин?

— Отставить ужин, — генеральный конструктор обнял седовласого учителя. — В результате внезапного перехода количества в качество приступаем к исследованию новых неизведанных пространств.

Четырехмерное пространство-время успокаивает душу. Наличие объемов и промежутков открывает большие возможности для разумной деятельности. С тех пор, как они вынырнули вблизи желтого карлика — старой, медленно вращающейся звезды — настроение у Ильи Ильича пошло на поправку. Эта новая вселенная внушала оптимизм. Сходу астронавты заметили голубой серпик и приспособили свою траекторию к выходу на круговую орбиту. На подходе, правда, их несколько раз тряхнуло. Варфоломеев тут же начал перепроверять расчеты, не вкралась ли случаем досадная ошибка или предательская опечатка. Нет, не вкралась. Тем обиднее и больнее саднила шишка, полученная в результате очередной коррекции траектории.

— А, понятно! — наконец догадался Варфоломеев. — Произошла подвижка мировых констант.

Ученик популярно, как мог, изложил учителю последние научные сведения на этот счет.

— Теперь нужно все перемеривать, слава богу, что мировых констант немного, раз, два, и обчелся.

Варфоломеев как-то натужно засмеялся. Видно было, что он волновался перед высадкой. Мало ли что там может быть. Он-то знал, к чему приводит вольное обращение с фундаментальными законами.

— Ладно, посадку будем совершать по системе Кондратюка.

— Кондратюк? — забеспокоился Илья Ильич Пригожин. — Кто такой?

— Теоретик, вроде вас, — ученик с интересом следил за реакцией Пригожина.

— Да, да, кажется, вспоминаю, ветряные мельницы…

— Не только. — Варфоломеев теперь говорил тоном генерального конструктора Сергеева. — У него были здравые мысли о покорении безвоздушных пространств.

— Но, кажется, он вовсе не Кондратюк. Там, кажется, какое-то темное дело, там, кажется, псевдоним или даже хуже…

— Хуже, хуже, — бывший генеральный конструктор нервно засмеялся. Обычное дело, Илья Ильич, историю делают имяреки.

Подытожив таким образом небольшой экскурс в прошлое, Варфоломеев принялся готовить посадочный модуль к работе. Пригожин бегал вокруг и то и дело всплескивал руками, глядя, как из-под брюха отрицательного скомкователя лживого вакуума медленно выплывает посадочный бот в форме старого угольного утюга. Потом они, захватив остатки продовольствия, перешли на бот и отчалили в голубое марево приглянувшейся им планеты. И то сказать, планета была подходящая. Период обращения двадцать три часа пятьдесят шесть минут — чудо, какой хороший период! Экваториальный радиус шесть тысяч триста семьдесят восемь километров — чудо, какой экваториальный радиус, и наконец, чудо, какой эксцентриситет — ноль семнадцать тысячных!