Нет, не все прошло гладко. Да, посадочный бот был, слава богу, на месте, но заело замок. То ли он проржавел, то ли ключ погнулся, а может быть, просто от волнения, но землянин никак не мог открыть космический агрегат. В отчаянии даже пнул ногой по корпусу, и тот ответил командиру равнодушным металлическим гулом. Чертов утюг, ругался Петрович, прислонившись лбом к аппарату. Зря он оскорблял собственное детище. В полумраке посадочный бот был похож скорее на океанский броненосец со старым паровым сердцем, с отважным героическим прошлым, готовый сражаться и победить, а может быть, погибнуть в вечной баталии с тупым человеческим невежеством.

Потом вспыхнул свет. Взвыли тормоза, во дворик въехала машина. Кто-то преследовал капитана. Свет погас, и в наступившей тишине послышался шепот:

— Петрович?

— Урса?!

Из темноты появилась сестра милосердия.

— Так вот он какой, — Урса с удивлением потрогала корпус аппарата.

— Смешно, неужели ЭТО летает?

— Летает, — усмехнулся капитан.

Урса прошла вдоль корпуса, поглаживая шершавый чугунный бок.

— Да, он все правильно рассчитал.

— Кто?

— Господин главный врач. — Урса подождала мгновение, но Петрович молчал. — Неужели вы не поняли? Он специально подстроил убийство Мирбаха.

— Убийство, — едко повторил капитан. — Разве можно убить центрайца?

— Не надо, мне и так больно, — Урса подошла поближе к землянину. «Сбежит, голубчик, сбежит», — процитировала Урса. — Неужели вы хотели улететь, не попрощавшись со мной? — Медсестра поежилась. — Да открывайте же дверь, истукан.

— Дверь не открывается, — виновато признался капитан и покрутил ключом.

— Ну-ка, дайте, — она взяла ключ. — По-хорошему, надо бы его забросить подальше.

Она вставила ключ в замок и дверь легко открылась. Все у нее получалось в этот раз. Звездному капитану даже показалось, что рядом с ним не идеальное иноземное существо, но вполне земная смертная грешница. Они долго лежали в эпицентре невиданного, неуместного в командном отсеке хаоса материальных предметов, среди разбросанных в спешке деталей одежды и деталей аппарата. Бортовой журнал был придавлен сверху варфоломеевским башмаком, а старенькая армиллярная сфера была увенчана белым кружевным бюстгальтером с оторванным, неизвестной системы замком.

Чуть позже, на шее, в том самом месте, куда тыкал скальпелем Синекура, землянин почувствовал легкий удар трех горьких капель. Он приподнялся, заглядывая в печальные агатовые глаза. Урса пыталась улыбнуться.

— Видишь, покоритель вселенной, я плачу. Правда, это странно? Да и ты печален. Эй, Петрович, ты теперь человекобог, у тебя глаза в кавычках.

— Что?! — удивился капитан странной фантазии.

— Ты мне смерть заменил. Да, да. Посмотри же в зеркало как-нибудь повнимательнее, там у тебя печальные кавычки, с намеком, мол, все знаю, но ничего поделать не могу. Так и смерть — она все знает, но ничего с собой поделать не может. Она тоже всегда с сожалением смотрит, с пониманием, но все это в кавычках, потому что приходит как-нибудь невзначай и все делает по-своему. Бесповоротно. — Урса вдруг поправилась: — Прости, я говорю глупости. Ты думаешь, я — дурная бесконечность, совсем ничего не чувствую? Что проку в моем бессмертии, если ты, небольшой временной отрезок, сделал меня счастливой, а я, я, разве я могу кого-нибудь сделать счастливым? Ты не смотри, что я плачу.

Все вы с ума посходили, подумал капитан. Синекура тоже называл меня мастером смерти.

— Подожди, — она слегка оттолкнула его. — Скажи, ты нашел то, что здесь искал?

— Меня нашли, — он попытался поцеловать ее.

— Я серьезно, — не соглашалась она с игрой. — Ты искал будущее для своего народа?

Капитан скривился.

— Ну ладно, я буду молчать, иди ко мне, — сказала Урса, но вдруг вскрикнула: — Ой, что это?

— Где?

— Да вот же, — Урса протянула сморщенный коричневый орех.

Урса надкусила каштан, а Петрович состроил гримасу.

— Он же не съедобный, — и отобрал талисман. — Это с Земли.

— Странная у вас планета, — Урса задумалась. — Планета несъедобных каштанов.

— Нет, не планета, город, — поправил ее Варфоломеев. — Я его подобрал на вершине холма в Южном городе прошлой осенью. — Капитан задумался на мгновение, вспоминая что-то.

— У вас там была деэксгумация?

— Деэксгумация? — переспросил Петрович. — В некотором смысле была, глаза его стали колючими и злыми. — Много народу перевели. Строили будущее, а построили прошлое. Пирамида, пирамида, — повторил Варфоломеев. — Урса, мне кажется, у вас тоже кто-то начал строить пирамиду, но как, почему люди добровольно идут на это? — Он закурил сигарету и глубоко затянулся. — Почему, почему вопреки демократии такое свинство, вопреки свободе, вопреки частной собственности? Что же делать, куда бежать дальше? Я мечтал открыть новые пространства, но куда же деваться теперь?

Урса следила за ним, затаив дыхание.

— Ты сейчас напомнил мне одного человека.

— Центрайца?

— Не скажу.

— Ну-ну.

— Не обижайся, ты улетаешь, а я остаюсь навсегда жить. Я вышла из очереди на гильотину. Понимаешь?

— Да, — он поцеловал ее. — Но я пока не улетаю.

— Правда? — испуганно спросила Урса. — Ты хочешь завтра участвовать в показательной операции?

— Ах, черт!

Он совсем забыл. Синекура специально его предупредил, что завтра состоится показательное свинство — деэксгумация посредством скальпеля. Ему показалось, что главврач специально запугивает его, дабы он убрался поскорее. Но выходит, он не врал, и операция состоится.

— Кого же будем деэксгумировать?

— Ты разве не знаешь? — голос Урсы дрогнул.

— ?

— Феофана.

Ну, это уже слишком.

— К черту, — чуть не закричал капитан. — В конце концов, есть же очередь, есть желающие, есть муляжи. Но Феофан, Урса! Это же сама жизнь. Мертвый Феофан — это нонсенс.

— А Мирбах? — спросила Урса. — Знаешь, что творится на других этажах?

— Говори, — упавшим голосом попросил Петрович.

— Резня, — коротко и прямо ответила сестра милосердия.

— Но где же свободная пресса, где, черт возьми, независимый суд?

— Может, это и есть страшный суд, — подсказала Урса. — Ведь пока режут только грешников. Интересно, кто все это координирует?

— Пока грешников, — соображал на ходу капитан. — Ну ладно, давай спать.

Если удавиться, погибнуть, то Бошка все переиначит, все переврет, воздвигнет горы лжи, и там, в темном грязном тоннеле, а может быть, и в чистом, похоронит меня, подметет, отполирует, положит под стекло и всем показывать будет. Нет, умереть нельзя, нужно сбежать, но как? Сколько раз он просил, умолял прокатить его по городу, пусть хотя бы с охраной. В бронированном автомобиле промчаться в новое пространство, там обязательно могут возникнуть непредвиденные обстоятельства, колесо спустит, или авария, небольшая, легкая. Ведь мир непредсказуем, он больше, он значительно больше координаторной, где все против него, потому что все определено, строго детерминировано. Ах, как хочется глотнуть свежего воздуха свободы, хотя бы асимптотической. Жизни, жизни! Критериев хочется истины, практики, экспериментов. Неужели он ошибся? То есть, конечно, ошибся, но почему? А вдруг не ошибся, ведь это было бы еще хуже. Что есть ошибка? Ошибаются, когда сбиваются с верного пути, а если не тот путь, если он там, на верном пути, никогда и не был? Нет, не может быть. Он опирался на науку, он использовал строгие, проверенные опытом методы политической экономии. Впрочем, есть ли такая наука? Наука пишет уравнения, немножко уравнений и много результатов. А где эти уравнения? Нет. Одни прикидки, словеса. Но тогда это чистая графомания, болезнь скороспелого ума, болезненный выверт.

Неожиданная мысль посещает Имярека. Неужели прав Неточкин, и у природы нет никаких целей, а есть лишь методы, ибо цель — слово, метод действие, энергетическое движение материи, измеряемое, тяжелое, реальное. Нет, не может быть. Верное слово двигает человеческой массой, это ж какая прорва энергии! Откуда, из пустоты? Вряд ли. Значит, должна быть и словесная физика, наука о справедливости, правде, свободе для всех. Эх, поговорить бы с умным человеком, поспорить, или нет, просто послушать логические слова… Где-то же должны быть умные люди, не мог он всех измордовать, страна невтонами богата. Вот хотя бы этот старик на велосипеде. Впрочем, наверное, тоже мечтатель. Но кто-то же воплотил его мечту, нашелся практический человек. Вот бы с ним посидеть, покумекать, послушать, как он превозмог.