— Алло.

От неожиданности голос у него сорвался, получилось что-то вроде шуршания.

— Алло, я слушаю, — повторили в трубке.

— Здравствуй, — бодренько ответил он.

После паузы ответили:

— Здравствуй.

— Это я.

— Я догадалась.

— Ты спала?

— Нет.

— А почему долго не брала трубку?

— Боялась, что это ты звонишь.

— А почему все-таки взяла трубку?

— Ты пьян?

— Немного. Но ты мне не ответила.

— Я не знаю.

— Как у тебя дела?

— Ничего, нормально.

— Как Надежда Петровна?

— Она умерла девять лет назад.

— Извини…

— Ничего. Как ты?

— Нормально.

— Как твоя машина, ты сделал ее?

— Нет еще, не совсем. Идут испытания.

— Поздравляю.

— Рано.

— Лучше раньше, чем никогда.

— …

— Не хочешь даже пообещать, что позвонишь еще.

— Почему?

— Ладно, не обещай.

— Ты замужем?

— Не говори глупостей.

— Хм.

— …

— Почему не спрашиваешь меня?

— Не хочу.

— Ладно, понял.

— Ты понятливый.

— Алло.

— Да, я слушаю.

— Мне показалось, что прервалась связь.

— Связь давно уже прервалась, — горько пошутили на том конце провода.

— Алло.

— Я слушаю, слушаю.

— Ты не помнишь человека с фамилией Бальтазаров?

— Бальтазаров?

— Да, Бальтазаров или Бальтазар.

— Кажется, был у нас такой доцент по физике.

— А про китайский волчок помнишь?

— Конечно, помню.

— А ты сдавала ему зачет?

— Нет, он болел тогда или, кажется, умер.

— Алло.

— Да, я слушаю.

— Ты только не смейся, я спрошу тебя.

— Хорошо, не буду смеяться.

— А я ему сдавал зачет?

На том конце провода рассмеялись.

— Прости, я вспомнила один анекдот.

— Какой анекдот?

— Одна заслуженная артистка вышла не пенсию и пишет мемуары и вот, чтобы не ошибиться, звонит подруге и спрашивает: «Милочка, ты не помнишь, спала я с NN или нет?» Алло, ты чего замолчал? Извини, я не помню, сдавал ты ему этот зачет или нет. Ты что, уселся за мемуары?

— Нет, просто хочу кое-что уточнить.

— А позвонить больше некому…

— Почему некому?

— Ладно, я очень рада, что ты позвонил.

— Алло, я еще один вопрос хочу задать тебе. Можно?

— Попробуй.

— Ты не помнишь, кто такой Горыныч?

Вот теперь засмеялись по-настоящему, от души и надолго. От этого смеха гражданин в вельветовом костюме окончательно расстроился. Мышцы ослабли, рука безвольно хлопнула по телефону и связь оборвалась. Потом опомнился и снова набирал ее номер, потом еще и еще, и все безуспешно междугородняя линия безмолвствовала.

Когда звезда Арктур опустилась в зарослях кактусового леса, Имярек пригласил Бошку пить чай. Бошка притащил медный тульский самовар на десять литров, выставил на балкон, засыпал щепками от ящика, в котором хранился старый хронометр фирмы «Буре» и теперь раздувает его собственным сапогом.

— Меня никто не спрашивал? — Имярек с надеждой смотрит на Бошку. Он задает этот вопрос внезапно, чтобы Бошка не успел чего-нибудь придумать и соврать.

— Нет, никто не спрашивал, — честно отвечает Бошка, продолжая разжигать огонь в самом сердце самовара.

Имярек пытается скрыть разочарование.

— Бошка, ты видел сегодня звезду на небе?

— Нет, не видел, Бошка не смотрит на небо. Бошке некогда, Бошка занят делом.

Имярек не обращает внимания на наглый намек.

Тем временем вскипает самовар, и Бошка раскладывает на столе сервиз благородного фарфора на шесть персон. Достает ложки, салфетки, ставит серебряную сахарницу, доверху наполненную колотым сахаром. Вынимает сладкие булочки, раскладывает каждому по булочке. Во главе стола усаживается Имярек.

— Опять на шестерых накрыл, — с какой-то досадой укоряет он Бошку.

Тот хватается за голову и начинает причитать:

— Ай-я-яй, совсем плохой стал, вот привычка. Ай, Бошка, Бошка, дырявые твои мозги, — начинает убирать со стола лишние приборы.

— Ладно, оставь пока. Принеси лучше сухариков, черных, — попросил Имярек.

Пока Бошка ищет сухари, Имярек рассматривает поверхность крытого зеленым сукном Т-образного стола. Кажется, сейчас приборы обретут своих хозяев, зазвенит фарфор, захрустят на молодых крепких зубах головки сахара, послышится громкое сирбанье и начнется долгий интересный разговор. А вокруг будет бегать Бошка, подливать услужливо чаю, смахивать крошки со стола и приносить бумагу и карандаши, если возникнет спорный вопрос. Бошку никто не назначал лакеем, он мог быть равным среди равных, великим среди великих, умнейшим среди умнейших. Но он сам захотел выполнять самую грязную работу, ссылаясь на то, что кому-то надо этим заниматься, раз лакеев не стало. Нет, ничего этого не будет. За столом будут сидеть они вдвоем с Бошкой, только вдвоем.

«А ведь Бошка специально накрывает на шестерых. Этим он дает понять, что скоро и мне отправляться вслед за ними.»

Появляется Бошка с пустыми руками.

— Извини, уважаемый, сухарей не нашел, придется чай пить со сладкой булочкой. У нас теперь с продуктами стало полегче.

— Ладно, с булочкой так с булочкой, — соглашается Имярек и предлагает Бошке сесть.

Тот наливает чаю и садится напротив, у основания буквы Т. Вначале они пьют молча. Потом Имярек начинает тяготиться молчанием, еще и оттого, что Бошка постоянно громко чавкает. Бошка знает это, и Имярек знает, что Бошка знает; он даже знает, о чем думает Бошка. Мол, я, конечно, человек простой, аристократическим манерам не обучен, но чай тебе придется пить со мной, потому что ты выбрал меня и посадил рядом с собой; потому что все остальные хоть и не чавкали, но ты их не выбрал, потому что они чистоплюи, а не аристократы, как ты.

Наконец Имярек не выдерживает и в надежде прервать Бошкино умопомрачительное хлюпанье задает вопрос:

— Расскажи, Бошка, что нового в мире прекрасного?

— На культурном фронте?

— Ну, зачем так — на фронте. Это ж все-таки искусство, — поучает Имярек. — Причем же тут фронт.

— Э-э, уважаемый, извини, твоими словами изрекаю, — отпарировал Бошка. Заметив, что Имярек не собирается оспаривать очевидных вещей, Бошка продолжает: — Что же на культурном фронте? Художники рисуют, музыканты играют, а писатели — писатели пишут.

— Ты не хочешь мне рассказывать, — перебивает Имярек.

— Я хочу, — Бошка прикладывает руку к сердцу. — Но тебе нельзя волноваться, я обещал врачам. — Берет очередную булочку с соседнего блюдца.

— Нельзя, нельзя, а что мне можно? — сокрушается Имярек, ожидая продолжения пытки.

— Ну ладно, ладно, все можно. Давай я тебе почитаю что-нибудь, Бошка обозначает попытку направится за книжками.

— А из устного творчества? — вдруг спрашивает Имярек.

Бошка опускает зад обратно на дорогой, сафьяном обшитый стул, театрально хлопает себя по лбу.

— Есть легенда, новая, — Бошка лезет в карман и достает оттуда вчетверо сложенные листы из тетрадки по арифметике. — Вот, записана… э-э-э, впрочем, неважно, кактус ему на могилу. Со слов… э-э-э, здесь неразборчиво. В общем, народный эпос. Читать?

— Читай.

— «В далекой стране, где живет народ с маленькими глазами, родился гордый человек. Рос он на берегу широкой народной реки и думал: отчего так бедны, невежественны и угрюмы окружавшие его люди, если земля вокруг так плодородна, а небо над их головами так прекрасно? Может быть, они глупы? Нет, люди, которых он встречал, были находчивы и умелы. Может быть, они ленивы? Непохоже. Он видел, как много они работают, не получая никакой выгоды. Так, может быть, они нерешительны? Возможно, даже наверняка, подумал гордый человек и решил дать своему народу…»

— Волю, — подсказал Имярек.

— Нет, — хитро скривился Бошка.

— Землю? — снова подсказал Имярек.

— Нет, уважаемый. — Бошка заглянул в листочек и прочел: — «…и решил он дать своему народу небо.»