— Вот взять бы, Сергей Петрович, — медленно заговорил гость, потирая поседевший висок, — тут же, сейчас, здесь, взять и проснуться. А, Горыныч? Разлепить веки, чтобы ничего больше не видеть. — Трофимов вскинулся. — Как странно: чтобы перестать видеть, нужно открыть глаза. Парадокс? Ну-ка, иди сюда поближе, друг мой проклятый, давай встряхнемся, давай-ка чем-нибудь уколемся, и тут же окончится этот идиотский сон. Я буду дальше служить, а ты… Ты уедешь отсюда, уйдешь, займешься наукой, наденешь очки, наденешь свой потертый пиджак, зароешься в формулы. Сделаешь новое открытие, хорошее, человеческое, а я тебя буду охранять от врагов. Не сомневайся, знай себе твори во благо процветания родины. Погляди на нее, — Трофимов кивнул в сторону бутылочной наклейки. — Пусть она живет хорошо, пускай растет, родная. Может, и мы, Горыныч, кого-нибудь прокормим? Неужто силенок не хватит? Ты не думай, я еще мужик — ого! У меня, знаешь, какая реакция, и в голове, извини, не чистый вакуум. Мы все — все поколение все пригодимся! Наград не будем ждать, награды сами придут, — Трофимов осекся, с хрустом сжал варфоломеевские плечи. — Сергей Петрович, это провокация.

Оба опять посмотрели на газетное сообщение.

— Наверняка, — мрачно подтвердил хозяин.

— Что же делать, Горыныч?

— Надо ехать.

— В столицу?

— Да, в белокаменную, — твердо уточнил Варфоломеев и добавил: — Карту принес?

— Подробнейшую, — капитан прищелкнул каблуками и протянул пухлый пакет злейшему врагу государственного строя.

Эта черная рваная дыра на голове Бошки не дает покоя Имяреку. Откуда, почему? Не может ведь возникнуть материальное явление от одной только мечты. Он вспоминает неудавшуюся попытку убийства Бошки. Произошла осечка, досадная, непоправимая ошибка. Бошка успел увернуться. Абсолютно точно, он уверен. Да и появись такой разлом как следствие нападения хотя бы на следующий день, можно было бы понять. Но ведь не было до последнего момента, до этого отвратительного акта целования. Неприятная сладковатая судорога сводит скулы. По опыту долгих болезней Имярек знает: раз сводит скулы, значит, неизбежно вырвет. Он пытается отвлечься каким-нибудь иным размышлением — не получается. Тогда он начинает просто ходить по координаторной, желая хоть так попасть в новое состояние. Но простейшая механическая работа почти вся уходит на перемещение стареющего тела, оставляя в прошлом месте только бесполезный хаос тепловых движений.

Другое дело — мысли. Здесь один злобный порядок, здесь все идет в одну дурацкую точку, из которой может выйти лишь одно — тоскливое белужье завывание. Имярек останавливается возле государственной машины и, качнувшись в обе стороны, валится на ее рычаги. Но странное дело, вместо обычного веселого позвякивания раздается глухой человеческий стон. Белуга, неужели опять? — мелькает в воспаленном государственном мозгу. И он опять бежит прочь по бесконечному желтому песку, прочь от проклятой точки, дальше, дальше, вдоль извилистой береговой линии. Где-то же она кончается? Нигде. «Жизнь не проходит», — шепчет он страшные слова и зачем-то опять дергает за рычаги.

На шум появляется Бошка. В гриме, в парике, с тщательно зачесанной назад шевелюрой, скрывающей любой повод к подозрению. Он приподнимает вздрагивающее тело, перебрасывает левую руку больного через шею и тащит к дивану.

— Ничего, ничего, щас пройдет. Ишь, проклятая, привязалась. Ну, ну, не плачь… Глянь, — останавливается у картины. — Вишь, какой бодренький раньше был, топ-топ, вышагивал. Хозяин! Давай, давай и теперь, полегоньку, ножками. Вот, отлично, шаг вперед, два назад, — Имярек еле переставляет заплетающиеся ноги. — Ничего, ты мне помог, а я тебе пособлю. Вместе спасемся.

— Что там? — укладываясь, Имярек шевелит пальцем в сторону пульта.

— Где?

— Там, — кряхтит Имярек. — Там человек?

— А, чепуха. Не бери в голову, уважаемый.

— Че-пу-ха, — растягивает Имярек и как бы невзначай трогает бошкин затылок.

Палец мягко продавливает парик, как будто под его рукой не череп дряхлого старика, а головка новорожденного младенца. Кажется, дыра стала еще больше.

— Давно это у тебя? — уже с дивана спрашивает человек с белужьими симптомами.

— Что — это? — глухо переспрашивает Бошка.

— Холодное место.

— Ты, право, как ребенок, ручонками шевелишь: папочка, папочка, да что это, да что то, волнуешься природным явлениям, — Бошка наклоняется поправить диванный валик. — Не радуйся, ты тут ни при чем. Да и как бы ты смог нанести мне повреждение, если нам уже никогда не развязаться? Да, да, теперь уж окончательно: либо вместе помирать… — Бошка замирает. Слово-то какое неприятное — помирать. Либо…

— Умереть хорошо, — мечтательно заявляет лежащее тело, и уже чуть ли не жалобно: — Почему ты меня не убьешь? А?

— «Почему ты меня не убьешь?», — спросила голова у правой руки.

Имярек поднимает страдальческие глаза, собирается возразить, но вдруг спохватывается.

— Давай тогда вместе умрем. Одновременно. И тебе легче будет. Что мертвому телу дыра в башке, если и так холодно? Ведь это же одно мучение так жить, с отверстием.

— Да, уж это не жизнь, — соглашается Бошка, но не трагически, а с какой-то потаенной надеждой. — Мерзнуть в июле глупо, унизительно. Это как бы утонуть в пустыне или в степи. Парадокс. Парадокс хорош для ума, но не для тела. Телу нужны порядок и оптимальные условия. Отчего человек умирает? Оттого, что портится тело, изнашивается, тухнет, мягчеет… А если законсервироваться, а? Да такому организму не то что смерть бессмертие не страшно…

— Как это, законсервироваться? — Имярек напрягается.

— Чего встрепенулся?

— Так, сон один вспомнил, — проговаривается больной.

— Какой сон? Расскажи, я страсть как сны люблю. Чего замолк, не бойся, я никому не скажу. Молчишь? Страшный сон, что ли?

— Неприятный, — Имярек опускает маленькие глазки. — Не спрашивай.

— Ну намекни хотя бы, о чем.

— Не настаивай, тяжело мне и так. Лучше почитай мне что-нибудь.

— Про что почитать?

— Про страшный суд.

— Какой суд? Откуда?

— Из тетрадки, — уточняет Имярек.

— Нет там никакого страшного суда, — удивляется Бошка.

— Есть, просто не названо так, а по существу и есть.

— Да где же? — Бошка достает из-за пазухи мягкую тетрадь, шуршит страницами, вот, мол, сам смотри, нет ничего и в помине.

— Но наступит веселый праздник, когда… — вспоминает Имярек, закрывая для верности глаза.

Бошка смеется.

— Ну, ты скажешь, страшный суд, если здесь сплошная фиеста.

— Читай, читай.

Бошка хмыкает, пожимая плечами, и читает:

— «Но придет веселый праздник, когда исчезнет необходимость следить за долгожителями. И явится каждому существу существо. Животному животное, зверю зверь, жителю житель. К сильному же придет сильный, к слабому слабый. И так всему. К гражданину прилипнет гражданин, а к сухому прикоснется сухое. Брату явится брат, но не по крови, а равный себе. Дочери положится мать, но моложе ее самой, и день тоже получит день, и будут они оба вместе. А вчера уже никогда не наступит, так как кончится ему счет. И будут они все угощать друг друга, но не яствами растительными, а словами. Слово цифра перестанет быть числом, слово двойник растает как снег, слово слово обретет вкус, ибо пища есть настоящее дело. И не будет высшего существа, ибо высшему придется иметь высшего, а молчуну молчуна. И некому будет показать себя на этом празднике. Никто не будет искать новых встреч для животной любви, ибо размножение закончится, потому что и так всего будет достаточно. Будет играть музыка, но никто ее не услышит, ибо имя этой музыке — смерть, а нельзя пережить дважды то, чего не было вовсе. Повторение потеряет смысл, и проверять будет нечего. Разрушенное исчезнет, а целое удвоится и станет равным себе. Дома без крыш, улицы без дорог, поводыри без глаз — исчезнут. Орущий оглохнет, плачущий высохнет, холодный замерзнет. И только счастливый не изменится. Воровство прекратится. Нельзя украсть дважды, ибо ты есть одно, и на второй раз не хватит вещей. Так исчезнет колючий лес, где ему не положено быть. Так крепость обретет город, а город родину, а родина три города, и завершится строительство на том. Однако три не есть число, а есть совесть. Потому каждый в тот день перестанет мучиться этим числом, а совесть будет ни к чему. И станет дочь сестрой вместо брата и скажет ему: «Ты все проверил?». И ответит он ей: «Проверять нечего, ибо ничто не повторяется, а состоит из одного». «Узнай тогда одно, а после проверь», — возразит сестра. «Нельзя узнать одно, потому что одно — это я». Так закончится этот разговор, так его не станет, ибо его не должно быть. Потому что ей положится мать, но моложе ее самой. И разойдутся те, кто нашел пару, а тот, кто не найдет равного себе, останется, ибо наступит праздник, когда исчезнет необходимость следить за долгожителями.»