Кто-то должен излагать простые истины. Для этого и существуют великие люди. Мы же должны придерживаться реальности, сколь бы сложной и непривычной она нам не показалась. А реальность состоит в том, что в результате комбинации вращения неизвестной планеты вкупе с непредвиденными вариациями фундаментальных констант посадочный бот опустился на ночную сторону неиспробованного небесного тела. Кажется, уже тысячи раз они там, в далекой родной Вселенной совершали отчаянные посещения планетных чужеродных миров. Но везде одно — унылое многоцветье неживой материи или, в крайнем случае, слабое подобие разумной жизни. Ну скажите, разве можно назвать контактом встречу с папуасами? Нет, папуасы Илью Ильича мало волновали, его волновали идеальные существа, существа с новым, продвинутым устройством жизни. Но в их существовании Илья Ильич, кажется, окончательно разуверился. И теперь, когда они остановились на твердой поверхности и ожидали, пока остынет разогретый трением посадочный бот, Илья Ильич больше думал над тем разговором о Кондратюке. Зачем Сергей заговорил теперь о нем? Как будто раньше они садились другим способом. Нет, он мог и раньше напомнить о бедном инженере, но почему-то напомнил сейчас. Хотел уязвить меня? Хотел показать, что не я один умел мечтать? Но Кондратюк технарь, материалист, он не имел понятия о сверхзадаче, впрочем, я его уважаю и ценю, такие люди нужны для общего дела…

Едва рассвело, Илья Ильич выбрался наружу. От удивления у него вначале даже перехватило дыхание. Он покачнулся и оперся на влажную от росы поверхность посадочного бота — их космический агрегат приземлился на задах серого, в три этажа, здания в тенистом, заросшем старыми тополями дворике. Было такое раннее время, когда ветерок еще не начал передвигать свежие объемы воздуха, и легкие волокнистые пушинки медленно блуждали между темными и светлыми слоями пространства. Чудом им удалось сесть, не порушив заведенного здесь порядка вещей. Илья Ильич взглянул на наружный термометр, приставленный к иллюминатору — плюс двадцать градусов. Все вместе, и приятная температура, и вновь обретенное чувство пространства, и восстановление нужных телу монотонных процессов, привело его в отрешенное, забытое с детства блаженное состояние. Чудо, какая планета, чудо, какой город, если через несколько часов ты уже чувствуешь себя его частью, малой, ничего не значащей частью большого, неизведанного целого. Вот так же было в его далеком, забытом, а сейчас восстановленном инопланетным видением детстве. Илья Ильич родился в небольшом провинциальном городишке в четырех часах езды по железной дороге из столицы в южном направлении. У них был большой двухэтажный дореволюционный дом и в нем гигантская деревянная лестница на второй этаж в кабинет к отцу — простому школьному учителю.

Но сейчас Илья Ильич вспомнил не почерневшую дубовую лестницу, отполированную до блеска отцовскими руками, а далекий затерянный угол их сада под двумя старыми березами. Там он устроил себе космический корабль пузатую высохшую бочку. Снаружи бочка была заделана тряпьем и ветками, а в оставшиеся щели и просветы он вставил разноцветные бутылочные стекла иллюминаторы. Смешное было, наверное, зрелище снаружи, но стоило маленькому Илье забраться внутрь и прильнуть к иллюминатору, как он тут же попадал в далекие неизведанные космические миры. Через оранжевый осколок пивной бутылки он попадал на Марс, через зеленый из-под крюшона — на Венеру, а в синем, еще пахнущем мамиными духами осколочке перед ним открывались холодные пространства Урана. Господи мой, он мог часами наблюдать чужие миры, принимая куст смородины за дикое инопланетное растение, поломанное тележное колесо за символ Солнца и признак разумной жизни, собаку Пальму, без толку слоняющуюся по двору в поисках несуществующей кости, за страшного марсианского зверя жаболета.

Теперь же далекий космический мир предстал перед ним в виде обычного городского дворика. Ну и что, пусть. Ведь, в сущности, сейчас он как ребенок перед неизведанным океаном чужой жизни. Может быть, люди для того и путешествуют, чтобы снова и снова переживать свои детские невежественные удовольствия?

Илья Ильич отыскал в траве камень посуше, принес его к космическому агрегату, положил в сноп утренних лучей и сел. Он попытался обдумать их положение, но не смог, не захотел. Не хотелось ни о чем думать, анализировать, не хотелось будить Ученика, хотелось щуриться от света желтого карлика, извергавшего ежесекундно благодатные для его кожи потоки из термоядерных источников. Хорошо все-таки, что в этой Вселенной масса протона оказалась меньше массы нейтрона — Илья Ильич вспомнил разговор с Учеником накануне. Вот когда налетаешься в безвременье, насмотришься на пузырение обреченных на гибель миров, вот тогда и захочешь посидеть на завалинке, поотдыхать душой и телом, прежде чем ступить на эти таинственные пыльные тропы.

Наконец подул ветер. Наверху зашуршала листва, закачались тучные зеленые кроны. В просветах зеленой массы Илья Ильич обнаружил диковинные крыши домов, то здесь, то там поблескивающие окнами чердачных квартир. Хозяева, наверное, еще спят. А вот встанут — и начнут готовить вкусные завтраки. Интересно, чего они поедают на завтраки, — Пригожин сглотнул слюну, — сметану, творог, бифштекс натуральный или яйцо всмятку на серебряной подставке, а может быть, сырое мясо или моченые с вечера грибы? Вряд ли, скорее всего жареный картофель, кукурузные хлопья, отличный кофе со сливками, или лучше какао…

— Илья Ильич! — услыхал он голос проснувшегося Ученика.

Варфоломеев шел вокруг аппарата в поисках пропавшего члена экипажа. Странный он какой-то, подумал Пригожин. Молчит, а если и говорит, главной темы не касается. Конечно, он любил Ученика, он его любил, пусть бы даже он ничего такого особого не сделал. Но ведь сделал! Интересно, как ему удалось убедить, доказать, выбить деньги, заинтересовать? Но главное, главное, каким образом ему удалось построить подходящую теорию? Ведь при всей смелости пригожинских проектов они были очень плохо обоснованы. Нет, право, он волшебник.

— А, вот вы где.

Варфоломеев возник у кормы. Он потряс перевернутой драной коробкой и оттуда вывалилось несколько палочек осточертевшего продукта.

— Нужно было захватить с Земли красной икры или водки.

— Зачем? — удивился Илья Ильич.

— Обменяли бы на местную валюту.

— То есть? — опешил Учитель. Было что-то оскорбительное в запоздалом предложении Ученика. — Почему ты думаешь, что у них тут деньги в ходу?

— А как же без денег?

— Ну да, — Илья Ильич задумался.

Ученик тем временем собрал кое-какие вещи, потом тщательно запер люк, снял со связки один из двух ключей и протянул Учителю.

— Возьмите на всякий случай, чтобы не потерять оба сразу.

— Да, да, — Илья Ильич автоматически сунул ключик в нагрудный карман белой индийской рубашки.

Они сделали несколько шагов и вдруг Илья Ильич остановился.

— Сережа, я паспорт не взял.

— Я взял, — успокоил Учителя Ученик и они двинулись дальше.

Через высокую арку они вышли на улицу с узкими тротуарами без деревьев, сплошь заставленную автомобилями. Илья Ильич поразился больше не количеству автомобилей, хотя такого обилия колесной техники он никогда не видел, и не качеству, которое он как конструктор тут же признал, но вопиющему противоречию транспорта и архитектуры. Казалось, что одно и другое принадлежат разным историческим эпохам, разделенным несколькими веками. Наверное, мы попали в старый район города, подумал Илья Ильич. Что же, он прекрасно сохранен, и это говорит о высокой культуре здешней цивилизации. Центрай, Центрай, повторил про себя Илья Ильич. Кажется, так было написано на картах у автобусных остановок. Что же, центрайцы заслуживают уважения. Осталось подождать, когда они проснутся, чтобы выразить им свои чувства.

Пройдя несколько сот шагов в случайно выбранном направлении, они очутились на небольшой уютной площади. Уют создавали невысокие, этажей в пять-шесть, старинные дома, украшенные рекламой как на праздник, обступившие со всех сторон круглое проезжее место. Пришельцы принялись обходить площадь, заглядывая в большие стеклянные двери, пытаясь угадать, не готовят ли там каких-нибудь вкусных вещей. Увлеченные этим естественным действием, они не заметили, как на площадь въехал на горбатенькой машинке абориген с кожей черного цвета и принялся вычищать брусчатку укрепленными снизу валиками. Вначале дворник не обратил особого внимания на землян. Между тем эта парочка вела себя крайне вызывающе. Она подошла к аптеке, потом к булочной, потом уныло постояла у перевернутых кресел кафе, похоже, пыталась выяснить часы работы, подошла к следующему кафе, украшенному ярким полосатым навесом с непонятным названием «Мексик». Когда человек в вельветовом пиджаке попытался потянуть на себя раздвижную дверь, абориген остановил тележку и подошел к землянам.