Имярек поднимает от тетрадки голову.

— Так ты, сукин сын, — Имярек нервно смеется, — ты, подлец, из себя Великого Инквизитора корчишь? Вон куда ты решил взобраться, ты думаешь, костры отгорят, воздух чище станет? Мразь, — в мозгу Имярека мелькает Неточкин, мечтатель белых ночей. — Смердящая мразь, ты думаешь, тебя Великим Инквизитором почитать будут? Ха-ха, нет, я не Иисус, и ты не Инквизитор, ты Смердяков, слышишь, Смердяков, сын лакейский, ты все извратил, у тебя кровь невинных на руках…

— Поворотись на свои руки. — Бошка меняется на глазах. — Смотри, капает на зеленое сукно. Ты о ком плачешь? Ты кого жалеешь? Не ты ли учил наотмашь бить, а? Не ты ли врагов искал в отечестве? Думал, шутки шутим, а не ты ли кричал: эта подленькая интеллигенция, этот крестьянский идиотизм? Чего же ты ждал? Ты меня Неточкиным попрекаешь, а сам немцев читал, а для родного языка чувств не хватило. Музыку любил, ля-ля, тра-ля-ля, а музыка для чего? Чтобы себя не слушать, не слышать, как кричит синяя белуга!

Это уже был удар ниже пояса. Значит, они все докладывали ему, он все знает, все мои страхи. Имярек пытается сделать вид, будто ничего не произошло, но у него плохо получается, и Бошка нагло лыбится в глаза. Эта синяя белуга была ночным его кошмаром, он боялся о ней говорить врачам, боялся, если скажет — то как бы признает ее силу, и другие признают силу, станут напоминать ему о ней, спрашивать: ну что, белуга больше не тревожит? А то еще придумают и будут говорить: белужья болезнь, белужьи симптомы, или просто шушукаться: «у него белуга». И однажды все-таки не выдержал, рассказал, как выходит он ночью на пустынный морской берег, как бредет в одну точку на бесконечной песчаной линии, не слышит, не видит и запаха не чует, но знает хорошо, математически, где она лежит без длины и толщины, поперек пространства и времени. Но там, в этой точке, — а он знает, что бесконечно малая математическая точка неисчерпаема, как и атом, — он находит огромную морскую рыбу с синим животом, и долго смотрит в ее мертвые глаза. Потом оживают морские волны, поднимается песчаный ветер, открывается рыбий рот и начинается вселенский вой — белуга кричит, жабрами зовет на помощь. Тогда он достает из кителя тупой нож для разрезания книг и журналов и тычет им в скользкое беременное брюхо. Кожа ее, слабенькая, рыхлая, горячего копчения, лопается и оттуда извергается людская масса, тысячи маленьких человечков.

Они быстро бегут к спасителю, взбираются по брюкам, прячутся в складках кителя, забираются в карманы, пролезают в щели под нижнее белье, и тут он понимает, какие они холодные, противные и голые, как земляные червяки, и он начинает их судорожно отковыривать, отцеплять, а те костлявыми ручонками хватаются за что придется, мочатся от страху, но все же лезут, лезут, карабкаются, отталкивают друг дружку, чтобы побыстрее забраться на его нормальную высоту. Двое забрались в нагрудный карман и там начали заниматься постыдным делом. Он их вытаскивает, да неловко, раздавил женщину, она кричит белугой и держится за живот, а ее дружок грозит ему кулачишком и тут же слетает тяжелым комочком на берег. В этой суматохе десятка два прорываются под рубашку и впиваются, как пиявки, в спину. Но это только начало, потому что рыба извергает новые и новые толпы, и вот он уже, облепленный кровавой слизью, катается по земле и тоже воет, пока не приходит сиделка и не успокаивает теплыми руками.

— Смотри, смотри, — Бошка тыкает за спину Имярека. — Вон белуга ползет, глянь, живот лопнет щас, не отмоешься потом.

Имярек испуганно оглядывается, а Бошка хохочет дурным голосом.

Когда Варфоломеев открыл глаза, перед ним опять стоял Феофан. Белые курчавые барашки разбрелись по покатым склонам черепа. Теперь он еще больше походил на отца господа Бога, как его рисуют мастера Возрождения.

— Ушла, ушла, — успокоил божок, шлепая толстыми губами. — Оставила карточку, нужно заполнить. — Феофан помахал картонкой.

— Не хочу, — сказал больной.

— Я помогу. Вы мне на вопросы отвечайте, я запишу. — Феофан уселся за стол. — Та-а-ак, — протянул божок, — ваше первое имя?

— Где я? — потребовал ответа Варфоломеев.

— В облаках на небе. Тихо, тихо, не надо ворочаться. Вот нервный какой. Я же говорил — на том свете. Конечно, если вас больше устраивает формальное название, пожалуйста: Эксгуматор высшего класса. Видите, на воротничке пять серпиков, — Феофан залез в поле зрения Варфоломеева. Высший класс, третье отделение, розовый этаж, пятая палата.

— Бред, — выдохнул Варфоломеев.

— Ну конечно, бред, — Феофан безыскусно махнул рукой. — Давайте-ка анкетку заполним, а там уж будем знакомиться. Все равно она достанет. Значит, первое имя?

— Петрович.

— Хм, Петрович. Давненько, Петрович, новеньких не поступало, я даже отвык уже от этой бюрократии. Та-ак, дальше, второе имя?

— Нет.

— Нет? — Феофан покачал головой. — Ладно, третье имя?

Варфоломеев промолчал.

— Что, и третьего нет? — Феофан как-то тоскливо посмотрел на паспорт. — Ну и ладушки, нет так и нет, пойдем дальше. — Феофан прочел казенным голосом: — «Социальный статус. Нужное подчеркнуть». Извольте выбрать: «Рыло, соплеменник, раб, господин, рыло крепостное, быдло, превосходительство, гражданин», — Феофан сделал паузу. — Что, дальше читать?

— Читайте, — заинтересовался Варфоломеев.

— Та-ак, где это, ага, «гражданин, товарищ, потребитель, пользователь, дипломандр, трансгулятор, резервант, делегент…» — Феофан остановился. — Не морочьте голову, я же вижу, что вы дальше пользователя не тянете. Чего подчеркивать будем?

— Подчеркивайте «товарищ».

— Товарищ Петрович. Хм, а что, неплохо звучит, — Феофан почесал себя за ухом шариковой ручкой. — Та-ак, далее, что у нас, ага, «причина смерти».

— Чьей? — спросил землянин.

— Как чьей? Вашей, конечно. Выбирайте, — Феофан уткнулся в картонку: «естественная, случайная, добровольная с/н», — Феофан запнулся. — А! С наложением рук. Так, «добровольная б/н, с ч/п…» Тьфу! Заразы! «Насильственная, проч.» Чего подчеркивать будем?

— Бред, — повторил Варфоломеев.

— И не говори, товарищ Петрович, надо же, было хорошее дело, понимаешь, и так вот извратить. Тут, года два назад, один прибыл в тяжелом состоянии, так его обратно инсульт хватил прямо в эксгуматоре, представляешь? Заразы, — в сердцах сказал Феофан. — Зла не хватает. Чего подчеркивать?

— Что хотите, то и подчеркивайте.

— Давай прочее подчеркнем и ладушки. Какое, понимаешь, собачье дело? — Феофан подчеркнул «прочее» и вдруг тихо засмеялся: — Я себе тоже прочее подчеркнул, гхы, гхы… на всякий случай, гхы, береженого бог бережет, гхы. — Феофан перевернул картонку и обрадованно воскликнул: — Во, черти, больше и нет ничего, только пальчик в рамку приложим и все. — Он поднял безвольную руку Варфоломеева и ткнул его большой палец в рамочку «место для печати». — Вот и ладушки, теперь Урсочка в компутер данные запустит, и нам сам черт не страшен. Все ж таки это дело нужное, вдруг наша, понимаешь, разлюбезная особа уже имеется в наличии, а? Зачем же нам, извиняюсь, в двойном экземпляре небо коптить? Ха, — Феофан вспомнил, — тут из восьмой палаты его преосвященство раза три появлялся, представляешь, пробрался в приемник, и ну давай себя второго вызывать, а потом и третьего, прохвост. Но и сам погорел, дурачок. Теперь втроем сидят в восьмой палате, грызутся все время, кому, понимаешь, приоритет принадлежит, так сказать, модус вивенди выясняют, черти полосатые.

Варфоломеев скривился.

— Что, болит? — Под Феофаном заскрипела койка. — Да, шея — это, понимаешь, у нас слабое место. Самое страшное для висельника — вывих шейного позвонка, особенно если лишний вес. Дай-ка я тебе шину поправлю. Это шина не простая, это шина волшебная. — Феофан шарудил толстыми пальцами под подбородком больного. — Вот так получше будет. Ничего, неделька, другая, и будет как новенькая. Вообще, я висельников люблю. Народ спокойный, меланхоличный, не то, что эти, — Феофан поднес указательный палец к виску. — Откроет глаза и сразу: как же я промахнулся, как же так сплоховал, а у самого дырища в голове вот в полпальца будет. Но потом удержу не знают, балаболки, и душа у них какая-то, понимаешь, не тонкая. Рассказывать начинают, как оружие доставали, где патроны, какое дуло холодное, когда к виску его приставишь. А оно, конечно, будет холодное, если голова вся кипит, чуть не плавится. И знаешь, Петрович, чем быстрее у них дыра зарастает, тем дурнее становятся, ей-богу, бегают, прыгают, в ладоши хлопают, она, мол, там с ним прозябает, а я здесь, в светлом будущем к жизни приступаю. И сразу козью морду состроит, и по бабам, и по бабам шустрить начинает. Тьфу! Другое дело висельники, философский народ, душевный. Лежит, в потолок смотрит, мысли умные мыслит, как улучшить человеческое устройство, зачем, понимаешь, люди живут или отчего же это все так хреново. И главное, тело в общем-то у них полностью укомплектовано, а бывают в таком виде, такие являются, поверишь, Петрович, просто аппетит пропадает…