— Но как же, Сережа, как же общее дело? Ведь нужно мечтать…

— Нужны не бумага и картон, нужны стекло, металл, бетон, нужны новые технологии, нужна электроника, черт подери, нужны наконец деньги, не личные, Илья Ильич, государственные деньги, много денег, — казалось, что Ученик не соображает, что говорит, его несло. — В общем так, Илья Ильич, хватит заниматься прожектерством, хватит морочить голову пионерам младших классов, дайте им спокойно прожить эту жизнь, иначе под воздействием вашей пропаганды сопьются раньше времени. Нужно, Илья Ильич, действовать. Иначе что о вас люди скажут? Жил-был чудак, ездил на велосипеде до восьмидесяти лет, мечтал освоить Вселенную, думал осчастливить человечество загробной жизнью, а в результате что? Пшик, фантазии любителя, мечты школьного изобретателя картонных звездолетов. Конечно, могут и памятник впоследствии поставить как великому пророку, на славу центральному правительству, воплотившему в реальность ваши сумасшедшие идеи. Ведь вашим именем спекулировать будут, других таких, как вы, изобретателей попрекать вами будут, но печатать ваших гуманных идей никто не будет. Ну кто поверит в оживление на бумаге? В общем, хватит. Я вам даю три, нет, две недели на сборы. Мы отправляемся, берем Соню — ей тут нечего делать — и отправляемся — слышите? — через две недели.

— Куда отправляемся?

— В свободный поиск, — выдал Сергеев.

В этот момент в кабинете раздался звонкий смех. Ошпаренный неожиданным поворотом, фантазер резко оглянулся и обнаружил в дверях кабинета Соню. Мало того, что она насмехалась над его нелепой выходкой, она еще и приглашала всем своим видом посмеяться стоявшего чуть сбоку от нее старшего кассира. И что особенно неприятно, здесь, у себя дома, на глазах у отца она даже не пыталась вынуть руку из горячей ладони своего сопровождающего. Немедленный диагноз промелькнул в голове у Сергеева и у него перехватило дыхание, как будто ему попалась новая, никогда не виданная и еще никем не решенная математическая задачка. Он улыбнулся, прищурив колючие глазки, и вдруг тоже расхохотался.

Все смеялись, и только Илья Ильич, еще толком не пришедший в себя после страстной речи ученика и последователя, жалко улыбался, слегка похлопывая ладошками. Наконец Ученик отпустил из рук отрицательный скомкователь лживого вакуума и тут же, представленный жениху Сергеем Петровичем Варфоломеевым, сдержанно кивнул, будто видел того в первый раз. Впрочем, обстановка вскоре нормализовалась. Варфоломеев слегка покаялся и незаметно перевел все в шутку. Соня, оттаяв, пригласила всех пить чай, а Илья Ильич тут же свел мужчин для разговора, выбирая момент, чтобы свернуть беседу в милую ему область отвлеченных идей и абстрактных размышлений. Однако момент ему не скоро представился, поскольку Евгений оказался сегодня в каком-то приподнятом, радостном настроении. Сидя за столом, он часто, улучив момент, брал за руку Соню, блаженно, словно мальчишка, закатывал глаза и много, много говорил о погоде.

— Какой удивительный сегодня вечер, — восхищался Евгений. — Мы с Соней прошли по набережной, какая там тишина, живая, теплая, будто природа не умирает, а только засыпает, чтобы отдохнуть. Нет, право, я не умею описать, но такой красоты, как на Северной, нигде нет.

Варфоломеев, опустив голову, чтобы не видеть рук Сони, слушал Евгения со все возрастающим раздражением.

— Так умирает душа поэта, — продолжал Шнитке. — Душа человека, открывшего закон человека, и от этого успокоившаяся перед уходом в вечное небытие, чтобы там слиться с тысячами родственных душ, тысячи раз познавших счастье смерти. Впрочем, я, наверное, смешон, это все от настроения. Ей-богу, там на набережной вдруг захотелось стать на колени и поцеловать эту благословенную землю…

— Простите, Евгений Викторович, — не выдержал Варфоломеев. — А где у нас набережная?

— Как? — удивился Евгений. — На берегу Темной, возле Дворца.

— Дворца? — переспросил простодушно пришелец.

— Ну да, дворца, то есть теперь все его музеем называют. А раньше там был дворец, там даже останавливались особы приближенные…

— Евгений, — перебила суженого Соня, — товарищ Варфоломеев человек здешний.

— Ах, так, действительно глупо, зачем же я вам объясняю, где набережная? — Евгений задумался вдруг. — Но почему вы спросили?

— Сергей Петрович просто хочет сказать, что набережные бывают только в больших городах и обязательно в граните, — пояснила Соня.

— Да, это правда, — подтвердил Варфоломеев. — Грязно здесь и скучно, потому что живете, будто в девятнадцатом веке.

Шнитке улыбнулся.

— А что нам девятнадцатый век, неужто так плох? Ну конечно, не было больших химических заводов на реках и озерах, конечно, лучину жгли над законом божьим, но в общем-то время интересное было, а?

— А знаешь ли, Сережа, Евгений Викторович у нас враг технического прогресса, — начал Пригожин.

— Враг? — с преувеличенным удивлением спросил Варфоломеев, наблюдая, как Соня расставляет чашки на столе.

Она вдруг остановилась и укоризненно посмотрела на отца.

— Нет, нет, Илья Ильич преувеличивает, я вполне с-сочувствую…

— А, так вы сочувствующий, — догадался Варфоломеев. — Сочувствующий научно-технической революции, вот как, хм, интересно. А какая же, по-вашему, в таком случае главная сила на земле? Что же движет народами, уж не капитал ли, а может быть, мудрые политики?

— Вы з-зря наскакиваете на меня, — Шнитке даже поежился от такого напора. — Я только хочу сказать, наука сама по себе мало стоит, и наоборот, в определенных условиях может нанести ущерб жизни.

— Именно поэтому вы до сих пор на счетах работаете, — съязвил Варфоломеев. — Так, по-вашему, наука малого стоит. А сколько же, по-вашему, стоит, например, Солнце?

— Солнце? — удивился Шнитке.

— Да, Солнце с большой буквы, Солнце — звезда.

— Не п-понимаю.

— Как же, ведь Солнце — источник жизни, а вы не понимаете. Без него темно было бы все-таки на Земле.

— Не знаю, куда вы клоните.

Соня замерла, ожидая, что последует дальше.

— Я никуда не клоню. Я просто не люблю разговоров о вреде науки со стороны людей, не имеющих к ней отношения. — Шнитке покраснел, а Варфоломеев продолжал: — Знаете ли, я не люблю всех этих мелких людишек, которые пытаются списать свою тупость, свое неумение пользоваться плодами науки на самих ученых. Эти несчастные чудаки-одиночки, — Варфоломеев непроизвольно махнул в сторону Пригожина, — горе-изобретатели, рационализаторы ухитрились прокормить пять миллиардов людей, а их же и тычут невежды: вы, ребятки, там поосторожнее, не навредите фундаментальными исследованиями, а то и думать перестаньте, а не перестанете, так мы вам и головку свернем, чтоб она не вперед, а назад к природе глядела…

— Да, наукой спасется мир, — увлеченный речью Ученика, воскликнул Пригожин.

Эта поддержка вернула на мгновение Варфоломеева к действительности. Он вдруг понял, что выглядит со стороны глупо, что его ничем не оправданный наскок смешон и ничего не может дать, кроме повода для усмешки. Он взглянул на Соню и ему показалось, что она чуть снисходительно улыбается уголками губ. Потом посмотрел на Шнитке. Тот, казалось, даже с сочувствием глядел на него. Можно было бы и остановиться, но Варфоломеев уже не мог.

— А кто же, по-вашему, главная фигура тысячелетия? Кто же, по-вашему, обеспечил выживаемость цивилизации? Уж не Иисус ли Христос, а? Или социалисты? Черта с два, спасибо, хоть в живых оставили. Маловато на кострах святых спалили народу, а ведь могли бы и всех спалить. Но, слава богу, не дали, революция техническая подоспела. Пришли добрые дяди, сказали человеку: хватит людей переводить на угарный газ, вот вам паровая машина, а вот автомобиль, а вот синематограф. Развлекайтесь, господа инквизиторы, лавочники, доносчики, отдохните от классовой борьбы.

Варфоломеев разгорячился, будто перед ним и вправду сидели инквизиторы и лавочники, а не простые советские люди.

— Вам еще налить чайку? — почему-то вдруг спросил Шнитке.