Белый, видно вытряхнув в психе весь свой запал, опять сидел, скукожившись, и размазывал ложкой по тарелке то, что на ней еще оставалось. Но говорить продолжил сразу, как только я приземлился на стул, но вот голос его теперь был блеклым каким-то, безэмоциональным:

— Прости, Хвост… так получилось, уж больно у тебя лицо стало такое… блевотное что ли. Но я понимаю — теперь-то, я тоже без тошнотиков это вспомнить не могу. А тогда испугался. Маэстро песен про мои голос и кудри больше не пел, а орать принялся. Дескать, такой крысенок мелкий, как я, место свое знать должен! А он-то, такой великолепный, меня засранца облагодетельствовал, и я теперь ему обязан! А сам, пока я офигивал от страха, еще спиртягу эту сладкую в меня заливал… а я с того страху — пил. Только и помню уже по финалу, как он меня за шиворот с кресла вздернул и мордой в кровать уткнул, а сам сверху навалился — из меня аж дух вышибло!

Ян опять размахнулся, но в последний момент полет ложки притормозил и просто с чувством припечатал ее к тарелке:

— Прости… как вспоминаю, так орать и бить все вокруг хочется!

— Так может, не надо больше об этом говорить? — подал голос я.

— Надо Хвост, надо. Мы вон жили в интернате и правда, как крысята в гнезде — сытые, в тепле, в заботе. Ну, иногда учителя лупанут плеткой разок, так ведь за дело — за непослушание. Сами себе проблем искали — с четверошниками в драки ввязывались, в торговые ряды сбегали. А потом, раз — и опять в гнездо, и что там за стенами творится на самом деле, нам пофигу было. А так-то, все вырасти мечтали, думали: выйдем и жизнь свою в собственные руки возьмем! И ведь ничегошечки мы о той взрослой жизни не знали, верили в то, что в нас вдалбливали: «- Способности свои развивайте, чтоб для пользы Корабля пригодились, и все у вас чудненько будет!». А что стоит выйти из «гнезда», а там «стая голодная», где каждый пузо свое… и писюн лишь порадовать хочет, ни разу не упомянули…

Я на это приятелю ничего не ответил, но подумал в тему, что ведь даже отец мне ничего толком объяснить не пытался — свел все к тому, что плохо будет, так сразу к нему бежать следует и все!

— Воспитатель Тод, — задумчиво продолжал Ян, — все просил в последние дни перед нашим отбытием: «Яночка, мальчик, состриги волосы покороче, больно уж ты красивый, тяжело тебе во взрослой жизни придется». Он знал… но тоже ведь — ныл просто, а чтоб толком объяснить, что уродов вокруг полно, не мог!

«Ага, вот и я о том же…».

— Слушай, Хвост, а ты вообще-то знаешь, зачем женщина взрослому мужчине нужна? И о чем я сейчас тебе рассказываю? Или ты до сих пор еще маленький? — вдруг отвлекся от своей истории Ян.

— В общем-то — знаю, мне парни из команды объяснили, — про отца я, конечно, говорить не стал, да и про свои домысливания тоже, — а тебе кто? Мы ж, оказывается, из интерната действительно еще не настоящими мужиками выходим, нас там, чтоб не росли, персиковым компотом поят.

— То-то и оно — компотом поят и ничего не объясняют! Потому-то и выхватил я — до последнего не понимал, что к чему! Ну, слушай дальше тогда, о моем экстренном взрослении, — хмыкнул он.

Кроме выданного смешка, жесткого и какого-то кривого, тон Яна изменился тоже — к горечи опять добавилась злость, и произносимые слова он принялся будто выплевывать.

— Короче, обманул меня маэстро — больно было… хм, не ласково, точно! Но, может и к лучшему… как он на меня навалился и воздух-то из меня вышиб тушей своей, так пьяные мозги на место сразу встали. Я дергаться принялся. Он меня за волосы ухватил, думал, шею нафиг свернет! Но от боли злость появилась, а с ней и сила откуда-то взялась… такая, знаешь, незнакомая — неуправляемая, когда тело, будто не твое становится, само решает, как поступить. А он-то не понял, что я, это уже не я, а зверь какой-то, пыхтит там сзади, огурцом своим тычется, приноравливается. Ну, я за руку его и цапнул со все дури, и он волосы мои выпустил! Мне за это оплеухой по уху, конечно, засветил, но мне-то, «зверю», все равно было, вывернулся и, хоть ноги штанами скручены, по яйцам ему я аж двумя коленками вдарил! Пердюк-то жирный видно не ожидал, что я не только петь умею! Ну, это тебе и ребятам спасибо, что меня с собой на те, тайные занятия, брали, так-то нам, кто по отдельной программе учился, таких уроков не положено… ну, ты знаешь.

— Сбежать успел?! — нетерпеливо вырвалось у меня.

— А то! Успел! Ему-то не до меня было, а я к двери-то рванул — чуть не вынес! Выскочил и помчал по коридорам, на ходу штаны подтягивая. Как не заблудился, не знаю, но к своей каюте добрался. Залетел, дверь захлопнул — стою, к стенке прижавшись, дрожу. Парни на меня вытаращились. Ну, я их понимаю — видок, наверное, у меня был еще тот: волосы торчком, морда красная, шмотки навздеваны кое-как. Но они быстро в себя пришли. Арч — улыбкой просиял и, меня с дороги отпихнув, сразу к двери кинулся. А Адам, тот ему вдогонку заулюлюкал, типа — беги, беги, пожалей Дольфика. А стоило тому выскочить из каюты, уже мне сказал: «Что, не по вкусу тебе любовь нашего маэстро пришлась?»…

— Он что, над тобой еще и насмехался?! — воскликнул я, уже прикидывая, как этого Адама выцеплять стану, чтоб где-то втихаря морду набить.

— Да нет, с ним все норм оказалось. Хотя тогда, конечно, после его слов о «любви маэстро», меня на рев пробило. Когда понял, что слезы уже брызнули и щас завою в голос, кинулся в гальюн, чтобы спрятаться. Там содрал с себя одежду и в душ полез, таким грязным себя чувствовал… стою, значит, сверху вода льется, из глаз — слезы, и понимаю вдруг, что уже не один в помещении. Обернулся, а за спиной Адам возле душевой обнаружился. Сначала приготовился опять драться, но он, поняв, что я его заметил, подал мне полотенце и говорит: «- Вылазь уже, пошли в каюту, поговорить надо. Не боись, тебя пока не хватятся, Арчик его до утра займет», и сам вышел.

К этому моменту нервозная горячность в речи Яна схлынула, и голос его приобрел более-менее привычное звучание:

— Ну, я за ним поплелся, уже и не зная, что мне ожидать от этой новой жизни… и людей в ней. Но Адам начал с того, что извинился: «- Прости, — говорит, — пацан, что-то я тут совсем мозгами поехал. Забыл, какие вы из интерната своего приходите — по летам вроде парни взрослые, а так — малышня малышней, совсем реалий корабельных не знаете».

— Ну да, он же не интернатский, откуда ему знать, у них-то в рубке все по-другому… — кивнул я.

— Вот, и он так сказал. У них на все проще смотрят. Сам-то он, по его словам, в правильном воспитании вырос, у него отец врач, а те ратуют за нормальную связь — то есть, между мужчиной и женщиной. Ну, как Адам говорит, им по должности положено печься о численности экипажа. А все остальные живут — как придется, да какая шиза в башку вступит.

— А как он сам-то к маэстро попал, если ты говоришь, что он без шизы этой? — удивился я.

— Да я тоже спросил. Он говорит, что благодаря таланту, и что это он сам Дольфи выбрал, тот-то, при всех своей шизанутости, как маэстро — силен. И если у Стивена музыкантов тоже неплохо учат, то лицедеев лучше все-таки в этой школе. Да и потом, Хвост, кто ж его тронет, если он из рубки? Это нас, интернатских, каждый пытается под себя построить… и не только в моей школе… и не только на счет всякой гадости. Думаешь, Сэму старшие мозги сейчас не вправляют и свой образ мыслей вдолбить не пытаются?

«А вот это — да-а… похоже на то!»

— Мы ведь как чистый пластилист, — продолжал меж тем приятель, — что хочешь, то и записывай на нем, никто лезть не станет и переписывать не заставит, — а вот под эти слова Ян опять сник.

— Ну, ты же пытаешься не дать «написать» на себе, что твоему маэстро хочется. Я же вижу, — указал я на его лысую голову.

— А это тоже Адам посоветовал… хоть на время охочку у Дольфи отбить. Но, как он и предупреждал, мне за это влетело неслабо — пять плетей получил, — Белый совсем скис, — и не тех, что нам учителя выписывали, а настоящих, которые из крученого жесткого пластика.