— Простите, я… я просто.... я все уберу.

— Нет-нет. Мы об этом позаботимся.

— Серьезно, если у вас есть бумажные полотенца и немного... чистящего средства, я всё сделаю.

Слова на автомате слетают у меня с губ, а я даже не могу посмотреть ему в глаза. Вместо этого я оглядываюсь на стекающее на пол месиво, от вида которого меня снова начинает мутить.

— Все в порядке. Такое уже случалось.

— Это Вы так говорите. Я ни в коем случае не называю Вас лжецом, вовсе нет. Я знаю, что священники не лгут, — на глаза наворачиваются слезы, и не только из-за этого смехотворно неловкого момента, но и из-за перенесенного стресса, и я вдруг жалею, что дала обещание Mamie.

— Я... я просто…

— Если это я сказал или сделал что-то такое, что Вас смутило..., — хотя голос отца Дэймона стал менее суровым и раздраженным, его брови по-прежнему нахмурены. — Прошу прощения, у меня сегодня выдался тяжелый вечер.

Я ничего на это не отвечаю, не сомневаясь в том, что окончательно испортила ему вечер, который он хотел бы поскорее забыть. Вот до чего я докатилась. Как бы то ни было, кислая вонь из исповедальни служит постоянным напоминанием о том, что после сегодняшнего вечера я, скорее всего, никогда больше не заговорю с этим священником.

— Не хотите об этом поговорить? Вы можете зайти ко мне в кабинет.

Серьезно? Наверняка, крепко стиснутые челюсти, пылающие щеки и тот факт, что я не в силах даже взгляд поднять выше его пасторского воротничка, наводят на некоторые мысли о том, что я скорее запрусь в этой исповедальне с кусками салата и прочим дерьмом и там умру.

— Вы ничего не сделали и не сказали. Извините, мне надо идти, — я закидываю на плечо сумочку и быстро шагаю к выходу.

— Подождите! — окликает он меня сзади, но я ни за что не останавливаюсь, как бы ужасно себя ни чувствовала.

Я толкаю дверь и клянусь никогда больше не возвращаться в эту проклятую церковь.

Мой единственный выходной. Мой единственный, бл*дь, выходной, и как я его провожу? Не потягивая вино на крыше, не уютно устроившись в постели с книгой, как планировала. Нет, я трачу этот вечер на то, чтобы наблевать в тесной исповедальне наедине с одним из самых горячих священников, какие когда-либо появлялись в рядах духовенства.

Обхватив пальцами ремешок сумочки, я откидываю голову и прислоняюсь к стене. Поезд метро гудит, сейчас в нём уже не так многолюдно, как днем, когда я с дуру поехала через весь город в церковь. Только пожилая женщина с темными волосами и смуглой морщинистой кожей сидит и смотрит на меня через проход. Я ненавижу общественный транспорт, но такова жизнь, когда у тебя ни гроша за душой. Практически вся моя зарплата уходит на счета, а то немногое, что остается, я откладываю на поездку всей моей жизни, которую планировала с четырнадцати лет — в Париж, где родилась моя бабушка. Не знаю, поеду ли я туда когда-нибудь, при том, что цена за аренду выше, чем яйца у жирафа.

Поезд останавливается на Вест Экспо и Саус-Вестерн Авеню, где я спускаюсь по лестнице и выхожу на тротуар. Оказавшись на твердой земле, я вытаскиваю сигарету из лежащей у меня в сумочке пачки «Кул» и закуриваю. Зажав в кулаке ключи от квартиры, я опускаю голову и иду через квартал к старому, построенному в 1920-х годах зданию в испанском колониальном стиле с густым, опутавшим половину фасада покровом из зеленых лиан. В этот поздний вечер в квартале довольно тихо, но только на прошлой неделе миссис Джексон рассказывала мне, как кто-то под дулом пистолета пытался отобрать у нее машину. Мне давно известно, что бандитом может быть кто угодно, поэтому, когда я одна, то не доверяю никому.

Украшенная орнаментом парадная дверь виллы «Эрмоса», как всегда освещена. Я отбрасываю сигарету и, поспешив внутрь, пробегаю два лестничных пролета до своей квартиры. До моего убежища. Единственного в мире места, где я чувствую себя в безопасности и всем довольна.

Оказавшись у своей двери, я поворачиваю замок, но тут чувствую легкое прикосновение к моему плечу. С губ тут же срывается крик, и, обернувшись, я вижу стоящую позади меня миссис Гарсия.

— Айби... этот мужчина сегодня опядь приходил к твоей двери. Я сказала ему, что ты ушла, но он ответил мне, что вернётся, — сильный филиппинский акцент еще больше подчеркивает ее слова; миссис Гарсия предупреждающе приподнимает брови и засовывает руку в пакет с чипсами. — Он чуть не выломал дверь, и, если бы он это сделал, я бы вызвала полицию.

Она так смачно хрустит чипсами, будто дробит ему череп или что-то в этом роде.

— Простите, миссис Гарсия.

Одно упоминание о нем обрушивается на меня, словно кирпичи. Несколько лет назад я заключила сделку с дьяволом, иначе известным как Кэлвин Бьянки, и с тех пор за это расплачиваюсь.

Ни убедительные просьбы, ни судебные запреты, ни обращения в полицию — похоже, ничто не в силах остановить этого мудака. Он, словно неизлечимый вирус, все равно возвращается и делает всё возможное, чтобы испортить мне жизнь. А теперь, по-видимому, чуть не сломал мою дверь.

— Вы... Вы не обязаны ничего ему говорить. Если снова его увидите, просто позвоните в полицию.

— О, поверь мне, я так и сделаю. Ты хорошая девочка, Айби.

К моему лицу прижимается её теплая морщинистая ладонь, и я пытаюсь выдавить улыбку, хотя на самом деле мне хочется плакать. Сунув мне под нос пакет, миссис Гарсия предлагает мне свои чипсы, и я тяну руку, чтобы взять один.

— Ты достойна хорошего мужчины. Не коз... не гаго, — по изгибу ее губ мне становится ясно, что это «гаго» не означает ничего хорошего, и поскольку миссис Гарсия любит между делом бросать ругательства, на ее языке это скорее всего нечто оскорбительное.

— Сегодня вечером меня стошнило в исповедальне, — говорю я с полным ртом чипсов. — Не такая уж я и хорошая.

— Никто не идеален, — она легонько хлопает меня по щеке и, улыбнувшись, шаркает обратно в свою квартиру, что напротив моей. — Спокойной ночи, милая.

— Спокойной ночи, миссис Гарсия.

Когда я вхожу в квартиру, мне в лицо ударяет порыв прохладного воздуха, и мои глаза устремляются к открытому окну, где на вечернем ветру колышется длинная белая занавеска. Пройдя по комнате, я останавливаюсь перед окном. Оно слегка приоткрыто, от чего я тут же задаюсь вопросом, неужели я не закрыла его утром, когда курила перед тем, как выскочить из дома. Я ненавижу курить в квартире, поэтому чаще всего сижу у окна, чтобы затхлый запах никотина не провонял всю комнату.

Вокруг меня разливается ночной воздух, и я смотрю на Парк Леймерт, который считаю настоящим украшением города Лос-Анджелес. Пять лет назад я влюбилась в его богатую культуру и наследие, и, конечно же, в свою квартиру. Даже в лунном свете, белоснежные стены и цветовые пятна немногочисленной мебели придают ей невесомый, воздушный вид. Висящие над черным кожаным диваном классические французские плакаты, которые я купила в магазине подержанных вещей, создают во всем доме винтажный французский, эклектичный стиль.

Я включаю стоящий на столе справа антикварный граммофон. Тихое пение Эдит Пиаф мгновенно снимает напряжение в моих мышцах, и я зажигаю лампу, а затем отправляюсь на кухню за бокалом вина. Больше всего в своей маленькой квартирке-студии я люблю французские двери, отделяющие кухню от гостиной/спальни. Кто-то может назвать это место тесным и захламленным, но для меня это дом. Мое любимое убежище.

Под звуки играющей в другой комнате «La Vie en rose» я наливаю себе бокал вина, мысленно смывая из сознания предшествующие события. («La Vie en rose» («Жизнь в розовом цвете») — песня каталонца Луиги, ставшая визитной карточкой Эдит Пиаф, которая написала к ней слова. Впервые исполнена в 1946 году — Прим. пер.). Стоя в темноте моей маленькой кухни в стиле ретро, я закрываю глаза, и пока вращаю в бокале терпкий красный купаж, вдыхаю его аромат, у меня в голове появляется все такое же суровое и нахмуренное лицо отца Дэймона. Я уже не в первый раз вспоминаю о нем после посещения церкви. Меня, конечно же, одолевало множество фантазий, которые, надо полагать, граничили с фетишизмом и прочей хренью, которая приходит на ум, но при воспоминании о капающем со скамьи салате, к горлу подступает тошнота, и мои щеки пылают от смущения.