— Конечно, пожалуйста, — я указываю на стоящий перед моим столом стул, и она садится. — Всё же решили попробовать еще раз?

— В конце концов, да, — ее робкая и застенчивая улыбка говорит мне, что ей все еще неловко за то, что произошло в прошлый раз. — Но я здесь не ради себя. Речь о моей бабушке. Она очень больна.

— Мне жаль это слышать. Вижу, это Вас очень беспокоит. Чем я могу помочь?

— Думаю, ей не долго осталось. И она попросила о последнем покаянии.

— Она дома или все еще в больнице?

— В больнице.

— Я свободен сегодня после обеда, если Вам это подходит.

— Вообще-то я собираюсь немного повременить, если Вы не против. Мне кажется, что как только она исповедуется, то тут же сдастся. По большей части, я хотела заблаговременно предупредить.

— Надеюсь, Вы будете держать меня в курсе, я дам знать об этом нашей секретарше, Миссис Касл.

— Отец…

— Пожалуйста, зовите меня Дэймон.

— Дэймон, — мое имя слетает у нее с языка, словно скользнувший по моей шее шелк, и от одного этого звука по телу пробегает дрожь. — Есть еще кое-что...

С того вечера, когда она впервые пришла на исповедь, я догадывался, что ее беспокоит что-то еще. Теребя сумочку, она отводит от меня взгляд и, тут же вскочив со стула, подходит к окну, у которого только что стоял я.

— Можно Вас кое о чем спросить? Несколько не по теме.

— Конечно.

Она стоит спиной ко мне, и я вижу ее гибкую фигуру вплоть до стройных ног, где над высокими черными каблуками выпирают ее икры. Сглотнув, я делаю над собой усилие и отвожу взгляд, молча ругая себя за то, что смотрю на нее подобным образом.

— Если кто-то... причиняет Вам боль... или угрожает навредить тому, кого Вы любите... будет ли самозащита смертным грехом?

У меня леденеет кровь, а пульс ускоряется до головокружительного темпа. Я пристально вглядываюсь в нее, чтобы понять, не смотрит ли она, задавая этот вопрос, на свежую кучу земли.

«Не будь таким параноиком!»

— Вы говорите по собственному опыту? — мои руки покоятся на кресле, и я сжимаю ладони в кулаки, чтобы унять внезапно участившееся сердцебиение.

— Если да, означает ли это, что Вы посоветуете мне обратиться к властям? Потому что я уже обращалась. И они ничего не предприняли.

Каким бы тревожным ни был ее ответ, я рад, что он не имеет никакого отношения к трупу, от которого я избавился прошлым вечером.

Мои мышцы расслабляются, я снова откидываюсь в кресле и откашливаюсь. На мою совесть тяжким грузом ложится задача ответить рассудительно, не чувствуя себя при этом полным лицемером, и я на мгновение задумываюсь над ее вопросом.

— Сама по себе самооборона не является смертным грехом, если только Вы не намереваетесь жестоко убить кого-то без причины.

— Это как?

Дискуссия возвращает меня в семинарию, к обсуждению разницы между допустимыми и недопустимыми действиями, и того, как каждое из них по существу сводится к ожидаемому результату.

— Если кто-то угрожает навредить близкому Вам человеку, а Вы активно пытаетесь навредить ему в ответ, то Вы совершаете грех, поскольку преследуете исключительно эту цель. С другой стороны, если Вы становитесь свидетелем того, как кому-то причиняют вред, и, пытаясь вмешаться, подвергаетесь нападению, то тогда самозащита, а также защита другого человека не считается смертным грехом.

Я практически признался ей в своем преступлении, а она стоит и смотрит на спрятанные улики.

— Значит, прежде чем я смогу что-то предпринять, мне нужно сидеть и ждать, пока этот человек на меня набросится?

— Вы сообщали о нём властям?

— Так много раз, что это уже смешно. У него есть связи. Друзья, благодаря которым мои заявления моментально исчезают.

Я тут же вспоминаю нашу с ней встречу в больнице, и тот закрашенный синяк у нее на щеке, который привлек мое внимание.

— Могу я спросить, кем Вам приходится этот человек?

— Тем, кто отказывается убраться из моей жизни. Не скажу, что мы с ним встречались, потому что не думаю, что мы когда-либо встречались. Даже когда он казался мне в некоторой мере привлекательным.

— Вы пытались добиться судебного запрета?

— А что толку, если никто не потрудился привести его в исполнение?

— И переехать Вы не можете, — я не утруждаю себя объяснением причины, по которой догадываюсь, что она не может этого сделать, и рискую показаться чёрствым.

— Я не оставлю бабушку с ним в одном городе. А она слишком больна для переездов.

— Похоже, я перебрал все свои обычные рекомендации для подобных ситуаций. Я знаю одну женщину, которая нашла убежище в приюте для женщин, подвергшихся насилию.

— У меня хорошая квартира. Мое личное святилище. Это несправедливо, что я должна оттуда уйти и прятаться в приюте с кучей других женщин и детей, — фыркнув, она поворачивается ко мне лицом. — Я считаю себя сильным человеком, но он меня измучил. До такой степени, что, похоже, мой единственный вариант — это спровоцировать его нападение, и тогда я смогу назвать все это самообороной. Но Вы говорите, что, если я это сделаю, то моя душа обречена. Если я спровоцирую его таким образом.

— А Вы пробовали говорить…

— С психотерапевтом? С офицером полиции? С адвокатом? — скрестив руки на груди, она прислоняется к оконной раме, такая мучительно красивая во всем своем отчаянии. — Все они предложили мне такие же варианты.

Айви проводит ладонью по лицу, и тут я замечаю, что она плачет.

Наклонившись вперед, я в утешение касаюсь руки Айви, и поражаюсь нежностью и теплом ее кожи.

Повернувшись ко мне, она снова вытирает полные слез глаза, а затем опускает взгляд на наши сомкнутые руки.

Обычно я стараюсь воздерживаться от ненужных прикосновений, разве что для утешения или, когда благословляю после службы прихожан. Но сейчас ловлю себя на том, что не столько пытаюсь успокоить ее мысли, сколько изучаю собственную реакцию. На какую-то долю секунды я представляю, как эти нежные руки обхватывают мою спину, ногти впиваются мне в кожу, и потрясённый такой яркой фантазией, немедленно отпускаю ее ладонь.

Откашлявшись, я выпрямляюсь в кресле.

— Я посмотрю, что можно сделать.

Айви наклоняет голову и, поймав мой взгляд, подходит ближе, неуютно близко, пробуждая во мне тревогу. Опустившись передо мной на колени, она берет мою руку и, не сводя с меня глаз, прижимается своими блестящими красными губами к костяшкам моих пальцев.

— Благодарю Вас, святой отец.

Я даже не осознаю, что сжал в кулак другую руку, пока не замечаю, как явно уловив мое беспокойство, Айви быстро отводит взгляд в сторону, и ее губы растягиваются в улыбке. Все мышцы в моем теле напрягаются, кровь устремляется туда, куда не должна, и я заставляю себя подумать о чем-то другом. О трупе, который вчера вечером выбросил в отстойник, об оставленной на сегодня канцелярской работе, о ничем не примечательном бейсбольном матче, что смотрел два дня назад. Ничто из этого не может отвлечь меня от завладевших мною давно подавляемых инстинктов. Ее запах, отчетливо женский и сладкий, обволакивает мои чувства, словно удавка — благоразумие. Резко сглотнув, я слегка отодвигаю кресло, чтобы немого увеличить расстояние между нами и прояснить, что будь это чем угодно, не важно, происходит оно у меня в голове или действительно разыгрывается перед глазами, этого по любому никогда не случится.

Айви опирается ладонью на мое бедро, чтобы встать, и я снова оказываюсь в вихре непрошенных фантазий о том, как эта женщина сидит верхом у меня на коленях, ее задранная юбка, ниспадает волнами по моим ногам, а она объезжает меня прямо здесь, в этом кресле.

— Не буду больше отнимать у Вас время. Спасибо за то, что выслушали, — ее взгляд вниз и последующая улыбка подтверждают то, что мне и так уже известно — все мое тело напряжено, мышцы сжимают в убийственном захвате мои лёгкие, и мне становится нечем дышать.

Я довольно молодой священник, и мне частенько приходится ловить на себе кокетливые женские взгляды и слышать неуместные замечания, но от этого мое тело редко выходит из-под контроля. Ничего из сказанного ею, не объясняет моей внезапной неспособности взять себя в руки, но в этом-то и вся прелесть таких женщин, как Айви. В них есть нечто такое, что заставляет мужчину или, раз уж на то пошло, священника задуматься, как бы липли эти локоны, за которые так и хочется дёрнуть, к ее мокрому от пота лицу.