— Я тебя не обижу. Обещаю, я здесь, чтобы помочь.

— Я хочу... хочу... к маме, — ее слова заглушает надетый ей на лицо намордник, и все же, они так же ясны, как и моя решимость вытащить ее отсюда к чертовой матери.

— И я позабочусь о том, чтобы ты ее увидела, хорошо? Но, пожалуйста, веди себя тихо. Ты знаешь, кто тебя сюда посадил?

Девочка в страхе вскидывает брови и указывает куда-то мне за спину. Я оборачиваюсь как раз вовремя, чтобы увернуться от удара по голове.

Я бросаюсь вперед и откидываю его назад, зажатая у него в руке лопата с громким лязгом падает на землю. В драке мой телефон ударяется об пол, и в свете его фонарика я вижу распластавшуюся на полу фигуру мужчины. Вскочив на него, я размахиваюсь и бью этого гада кулаком в лицо, отчего его голова откидывается в сторону. От следующего удара у него из носа хлещет кровь. Он дезориентировано крутит головой, и я внимательно разглядываю его лицо, пока оно еще не опухло. Ему, должно быть, под шестьдесят, у него седая борода и обожженная солнцем кожа.

— Вы все-таки пришли отпустить мне грехи, святой отец?

Я тут же узнаю его голос, и у меня внутри моментально что-то обрывается, словно это каким-то образом связано с частью моего прежнего «я».

Представив в этой клетке собственную дочь, я хватаю с верстака небольшую веревку и без колебаний обматываю вокруг его шеи, а когда он пытается меня остановить, отбрасываю его руку в сторону. Я скручиваю в ладонях веревку не от страха и не от ярости, потому что по большей части научился их сдерживать. Я душу его, поддавшись врожденному рефлексу, вообще без эмоций. И не смогу остановиться, даже если очень захочу.

Вырываясь подо мной, он хватается за мои пальцы в слабой попытке их разжать, но это бесполезно. То, как хитроумно затянута у него на шее веревка, без особых усилий дает мне все необходимые рычаги воздействия. Он не молит о пощаде, вероятно, потому, что по моим глазам видит, что я не намерен проявлять милосердие.

— В поте лица твоего будешь есть хлеб, — дрожь в моем шепоте такая же неуёмная, как и сдавившие мне грудь тиски. — Доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься.

Даже если вид его выпученных глаз и багровой кожи вызывает у меня тошноту, образ этого ребенка и висящих на стене инструментов так врезался мне в сознание, что вытеснил из него все добродетельные мысли. В эти доли секунды я снова становлюсь выбивающим долг рэкетиром. Один из которых — за ту маленькую девочку, которая, вне всякого сомнения, зарыта где-то на Энджелс Пойнт.

— Думал... Бог... милосерд…, — пытается говорить он, несмотря на мою хватку, но я обрываю его слова, сильнее сжав ему горло.

— Бог обещает нам милосердие, но не обещает завтрашнего дня.

Рыдания Камилы не отвлекают моего внимания. Я — машина с одной единственной целью: прикончить этого человека. Где-то через минуту пурпурный цвет его лица приобретает синеватый оттенок, и он замирает. Я отталкиваюсь от него и встаю на ноги. Чувствуя, как в крови бушует адреналин, я расхаживаю взад-вперед.

— Бл*дь, — я хватаюсь за голову и приседаю на корточки, чтобы унять головокружение.

Десять лет назад я бы уже искал место, где можно было бы избавиться от трупа. Если я оставлю его здесь, рано или поздно кто-нибудь непременно начнет его тут искать. И обнаружит странгуляционную борозду, следы и сборную солянку факторов, которые свяжут меня с этим преступлением. (Странгуляционная борозда — в судебной медицине след-повреждение от воздействия материала петли на кожу шеи при повешении и удавлении петлей — Прим.пер.)

Но сейчас я не могу об этом думать. Пока нет.

Схватив телефон, я поворачиваюсь ко все еще запертой в клетке девочке в наморднике и, вытянув перед собой руки так, чтобы она могла их видеть, медленно и спокойно опускаюсь рядом с ней на колени.

— Я вытащу тебя оттуда и сниму это с твоего лица, хорошо?

Она кивает, в ее заплаканных глазах отражается целая вселенная горя и прочего, чего я даже представить не могу для девочки ее возраста. Я отпираю клетку, и она вздрагивает, резко отпрянув назад, так словно не доверяет мне, да и с чего бы ей мне доверять?

Я только что прямо у нее на глазах безжалостно убил человека.

Дверь клетки распахивается, и я протягиваю девочке руку.

— Камила, я хочу отвезти тебя в безопасное место. Туда, где никто больше не сможет тебе навредить.

Я даже еще не знаю, где это место находится. Вращение в моей голове идет полным ходом, и я на ходу продумываю каждый следующий шаг.

Отвезти ее к матери — это не вариант по ряду причин, включая и то, что я священник. Я намеренно взял себе за правило не встречаться с детьми, которых не сопровождают взрослые. Мне не нужно, чтобы кто-нибудь напридумывал себе того, чего никогда не сможет произойти. То, чего я никогда не смогу опровергнуть.

Я не могу вызвать сюда полицию, иначе расследование начнется раньше, чем я успею избавиться от тела, и даже если я останусь, мне придется как-то объяснить своё присутствие, что заставит меня нарушить тайну исповеди.

Это была самооборона.

Наверное, можно было бы возразить, что мне не следовало здесь находиться, но все указывало на то, что Камилу держат в этом доме. Я должен был в этом убедиться. Должен был попытаться спасти этого ребенка от участи дочки Эймсов.

Камила выбирается из клетки. Вытянув свои худенькие ручки, она выползает на бетонный пол. У нее на коже виднеются синяки и царапины, а две идущие вдоль рёбер круглые отметины — это, я полагаю, то место, куда ее ранили электрическим штырём.

Когда я тянусь к наморднику, она резко отступает назад и вздрагивает, но затем все же позволяет мне его снять.

— Мне нужно, чтобы ты осталась здесь. Я подгоню к двери машину.

Отчаянно тряхнув головой, она подается вперед, словно собираясь за меня ухватиться, но останавливается.

— Все в порядке, никто тебя не тронет, — я оглядываюсь на все еще лежащего позади меня мужчину. — Он мертв.

Разразившись рыданиями, она прячет лицо в ладонях.

— Мама!

— Ты скоро ее увидишь. Обещаю, — я тянусь к ней, только на этот раз она не колеблется. Девочка меня обнимает, дрожа всем своим озябшим телом.

Во мне оживают воспоминания, и на мгновение в моих объятиях оказывается не Камила, а Белла. Хрупкая и испуганная, как в тот день, когда я отвез ее в больницу на химиотерапию. Но и сильная.

Я глажу Камилу по волосам и целую в макушку.

— Мне нужно забрать машину. Ты можешь набраться храбрости и подождать меня здесь?

Я чувствую, как она мне кивает, и когда отстраняюсь, ее пальцы на мгновение сжимают, а затем отпускают мои руки.

Я поднимаюсь и бегу через гараж к двери, поворачиваю замок на внутренней ручке и выглядываю на задний двор. Подъездная дорожка поворачивает направо, вверх по холму, и я следую туда, где она обрывается перед домом. Оказавшись внутри машины, я возвращаюсь на дорогу, затем сворачиваю за угол и заезжаю в гараж. Я обыскиваю дом в поисках какого-нибудь одеяла, чтобы укутать Камилу, и наконец нахожу нечто подобное на обшарпанном диване.

Пока я загружаю труп в багажник, девочка сидит на переднем сиденье закутанная в вязанный шерстяной плед.

Непрерывный лай собак напоминает мне о том, что нужно поторапливаться. Направив фонарик на их вольеры, я замечаю там полные миски свежей воды и еды. Если в ближайшие дни никто не сообщит о нескончаемом лае, я сделаю анонимный звонок в Службу контроля за животными.

Возвращаясь через весь город, я пытаюсь справиться с шоком и чувством вины и параллельно выискиваю в памяти наиболее удачный способ избавиться от тела. Если его сжечь, это привлечет внимание. Один только запах уже заинтересует полицейских, поскольку труп точно не будет источать аромат жаренных на гриле бургеров. Он гораздо неприятнее, и готов поверить, что горящие педофилы воняют хуже некуда. Закопав его, я оставлю на месте преступления улики, которые тут же учуют собаки, как только кто-нибудь откроет их клетки. Лучше всего увезти его подальше. Вода может быть отличным вариантом, пока его где-нибудь не вынесет на берег.