— На мой взгляд, это в тысячу раз лучше, чем быть Раечками и Наиночками, презираемыми и ненавидимыми всем народом, — сказал Тетерин.

— Благодарю вас, — засмеялась княгиня. — Вы — мой рыцарь! Я присвою вам графское достоинство. Простите, я опять забыла, как ваша фамилия?

— Тетерин.

— Граф Тетерин... Нет, лучше — граф Тетерев.

— Вы рискуете, ваше высочество, что он создаст внутри княжества своё графство для глухих, и по утрам они будут не купаться вместе с вами в реке, а токовать на току, — остерёг Белокуров.

— Спасибо, я не хочу быть графом, — поблагодарил палеоантрополог.

— Пап, — вдруг позвал Белокурова сын, — я не хочу гррафим.

— И ты не хочешь? — удивилась княгиня. — А что же ты хочешь, солнышко моё?

— Макарроны, — уверенно заявил сын главного редактора «Бестии». Подумав, добавил: — С сосисками.

— Умница! — похвалила княгиня. — Владик! У нас что на второе? Осетрина по-московски?

— Так точно.

— Пусть ещё быстренько сварят макароны и сосиски.

— Сделаем.

— Пап, — снова позвал главного бестиария Серёжа. — Давай с тобой игррать, будем на машине кататься?

— Обязательно, сын мой, обязательно.

— Пап, я рррусский?

— Русский.

— Чувствуется шовинистическое начало в семье, — подытожила княгиня Жаворонкова.

Они ещё целых полчаса сидели и предавались подобным бесцельным разговорам, ели осетрину в сметане и сыре. Серёже поданы были макароны с сосисками, от которых он отъел едва ли десятую часть. Наконец, после мороженого с клубникой и черникой, сей долгий, почти полуторачасовой обед завершился, и все отправились гулять. Первым делом пошли на конюшню смотреть лошадок. Отец-основатель, коему было сказано прибыть через час, явился и вёл всех за собой, попутно продолжая рассказывать об успехах княжества Жаворонки за истекшие три года существования. Княгиня не расставалась с Серёжей, вела его за ручку. Белокуров — за другую.

— Вы всегда так много едите, ваше высочество? — спросил он, когда они вышли из дворца.

— Я обычно ем мало, — отвечала она. — Но вы у меня будете хорошо питаться, чтобы не терять в весе, а кое-кому надо и поднабрать, а то папка у нас толстый, красивый, а малыш — худенький. Да, Серый?

— Да, — отвечал Серёжка, с благоговением глядя на красивую тётю в красивых серьгах, изящном длиннополом, но лёгком пальто, удачно подстриженную и со вкусом накрашенную.

— Он у меня дамский угодник, — смутился Белокуров.

— И это правильно. Уже сейчас видно, что он будет иметь успех у женщин. Ты меня любишь, Серёжа?

— Любишь?

— Нет, ты не отвечай вопросом на вопрос, скажи: «Я тебя люблю».

— Я тебя люблю.

— Вот! Что и требовалось доказать.

— А почему вы думаете, что мы останемся у вас, чтобы хорошо питаться? Мы не намерены жить здесь.

— Зачем же тогда приезжали?

— Чтобы понять, что приезжать не нужно было.

— Нет, нет и нет! Ничего не принимаю. Да я вас просто в плен возьму, да и всё. Вы хотели тут у нас за новорусскими спинами спрятаться, а не предполагали попасть в плен. Нет, дорогие мои, вы останетесь при мне, примете жаворонковское подданство, станете жить-поживать да добра наживать. Князю нашему шестьдесят, детей рожать он уже не умеет, а я давно хотела такого румяного мальчика, как Серёжа. Да ещё его папка, даст Бог, мне такого же сделает. Князь, если сам не помрёт в ближайшем будущем, так его подстрелят рано или поздно, от этого никуда не деться. Листьев, Холодов и князь Жаворонков... Всё перейдёт в руки княгини Жаворонковой и того, кто станет её новым супругом. А вы говорите, не останетесь. Смеётесь, что ли, Борис Игоревич? Кстати, а почему вы Игоревич, а отец ваш Николай? Или это отец жены?

— Нет, это мой отчим.

— Хороший дядечка. Мне кажется, он не прочь поселиться тут, на природе, на раздолье, на хороших харчах.

— Харчей мы ему и без вашего новорусского князя добудем.

— У других новорусских?

— А хоть и у других.

— Не дурите, Борис! Чего вам ещё искать в жизни? Я читала вашу газету. Она хорошая, носами понимаете. Пфук. Захотите продолжать издание — будете издавать здесь. У нас, кстати, ни одной газеты так до сих пор не выходит. Давайте организуем нашу княжескую прессу! «Правда рассвета», «Птичьи новости», журналы — «Жавороново крыло», «Наша ублиетка», детские — «Ярилка», «Солнышко». Дух захватывает или нет?

— Не захватывает. У вас чисто средневековое государство, а при феодализме прессы не было, и появись при Иване Калите или Иване Третьем какой-нибудь Паша Гусев или Ханга, их бы сей же миг пожгли в деревенской клети, аки еретиков и антихристов. Воображаю, какой бы смрад стоял при сгорании Киселёва или Новодворской. Похуже, чем тут у вас от подземного грязеизлияния.

— Предлагаю вам, оставшись тут у нас, сразу сесть за книгу — нынешние журналисты и политические деятели перед судом Иоанна Грозного. Полностью финансирую издание на лучшей бумаге, с лучшими фотографиями и иллюстрациями, в лучшем издательстве. Что вы на это скажете?

— Ничего не скажу. Меня ваш князь мигом заревнует, и придётся мне становиться перед судом Ардалиона Первого. Кстати, а почему он Ардалион? Тоже сам придумал?

— Нет, это его настоящее имя. Хотя, может, и придумал. Не могу сказать точно.

— Я пару раз слыхал, как вы его Лёшкой назвали.

— Ардалиошка — Лёшка, логично. Но вы не думайте, мы всё так обмозгуем, что он ничего не заподозрит. А мои капризы он обожает.

На конюшне княгиня Жаворонкова показывала Серёже лошадок, сажала его верхом на самую маленькую, и Серёжа был в восторге. Белокуров гадал: искренне ли она затягивает его в свой омут или за этим всем что-то стоит? Теперь вот затеяла показ того, как Серёжа быстро начал к ней льнуть. Через сына действовать. Потом, правда, прокололась — при гостях взялась отчитывать конюха за то, что её любимая кобыла Ласточка стала прихрамывать. Все увидели, какое удовольствие ей доставляет отчитывать, сыпать угрозы, топать ногой, грозить кулаком провинившемуся. А ей, должно быть, казалось, что она в этот миг прекрасна.

Потом она затеяла катание в лёгкой двухместной коляске, запряжённой одной лошадью. Белокуров хотел было отказаться садиться с княгиней и Серёжей, но видя, как сын хочет этого катания, согласился.

— Сможете управиться? — спросила княгиня, предлагая ему вожжи.

— Должен смочь, когда-то умел, — прокряхтел главный бестиарий, усаживаясь поудобнее.

Умение водить упряжку быстро воскресло в нём, едва только поехали. Сердце билось от волнения и восторга.

— Бред какой-то! — воскликнул Белокуров. — Сбежали от матери и жены, от Москвы и Америки и катаемся на лошадке в княжестве Жаворонки. Ведь бред?

— Бред, — согласилась княгиня.

— Брред! О, папа! Брред! — закричал ликующий Серёжа, зажатый между мощным афедроном своего отца и изящным задом княгини Жаворонковой.

— Белокуров! Я уже безудержно люблю вас обоих! Можете вы хоть это понять, дубина стоеросовая?

— Бред, бред и бред! — возражал главный бестиарий. — Нам, барыня, этого ни к чему. Мы — простые люди, неграмотные. Нам про любовь не надоть.

— Проклятый! Усы он сбрил! А что доказал? Лишний раз проявил свой мужской норов и своё мальчишество. И думал, я отступлюсь?

— А мы убегём!

— Серёжу не отдам!

— Ещё как отдашь! Нет, ни в прогрессивную Америку, ни в отсталое Средневековье! Ему, быть может, суждено Россию спасти? В нём четыре души, как говорят некоторые гады-колдуны.

— За вами пойду. Хоть в Сибирь, хоть Россию спасать!

— Тпру-у, милая, тпррр-у-у!

Сделав кружок, Белокуров подъехал туда, где стояли Тетерин и отец-основатель, и остановил лошадку.

— Хорошая коляска! — похвалил он.

— Старинная. Наши жавороновские мастера привели её в родное состояние, — похвалилась княгиня. — Идеи жаворонства живут и побеждают. Слава великому отцу-основателю!

На лице Ревякина впервые мелькнула улыбка.

— Ну что? — спросила княгиня у бестиария. — Отправимся к сельскому священнику если не верхом, то в коляске?