— Никого не осталось, — ответил за Белокурова его отчим.

— А в Жаворонках надёжно, — сказал Белокуров. — Так, во всяком случае, меня уверял сам князь Жаворонков. Хорошая новорусская охрана, крепкие стены...

— О-о-о! — покачал головой Тетерин. — Как раз там, где есть хорошая новорусская охрана и крепкие стены, менее всего безопасности. Там-то и грохочут взрывы, там-то и добивают контрольным выстрелом в черепушку.

— Возможно, вы и правы, — вздохнул главный редактор «Бестии», — но это к тому же одно из мест, где нас, вероятнее всего, не будут шукать. Молено сказать, мы — эмигранты. Спасаемся в пределах другого государства. Как если бы мы были итальяшки и прятались в Сан-Марино.

— Так, а что эти жаворонки, чем они занимаются, кроме того что солнцепоклонники? — всё-таки зевая, спросил Сергей Михайлович.

— Всем, чем положено гражданам карликового государства, — отвечал Белокуров. — Каждый по своей профессии плюс по той профессии, которая нужна в государстве. Допустим, человек, как вы, может заниматься своей антропологией, но должен и землю пахать, и огород обрабатывать. Если, конечно, ваше дело не приносит доход княжеству. Вот, допустим, если я поселюсь в княжестве, я уже не смогу читать лекции в богатом коммерческом колледже, как в Москве, и лишусь основного своего дохода. Придётся подыскивать работёнку в самом княжестве или придумывать что-то.

— А я запросто могу принимать своих пациентов в княжестве и приносить доход, — сказал Тетерин и коротко поведал о том, как он занимается надомным черепословием.

— Должен вас разочаровать, — покачал головой Белокуров. — Ведь вас таким образом могут выследить.

— Потребую от своих пациентов неразглашения.

— Да, вы в лучшем положении, нежели я, — вздохнул Белокуров. — Но я не жалею. Мне обрыдла моя «Бестия». Как бы я ни оправдывал свою деятельность, она не приносит ровным счётом никакой пользы. Россию газетками не спасти. Вся оппозиция так и останется клапаном для выпускания пара, вместе со всей своей оппозиционной печатью. Нужно что-то совершенно иное. Может быть, княжество Жаворонки? А? Что, если мы придём в восторг, когда увидим там нового русского человека? Не нового русского, а именно — нового русского человека. Меня влечёт туда. Мне верится, что там что-то есть. Я мечтаю: родятся такие княжества, пусть даже основанные нуворишами, потом — феодальная раздробленность, пусть даже на незначительной территории страны. В маленьких феодальных ячейках родится сила. Потом явятся новый Калита, новый Иван Третий, воссоединят эту силу, новый Дмитрий Донской даст бой новой орде в лице прогрессивной мировой общественности... А? Сергей Михайлович? Как вы на это смотрите?

— Мечты, — вздохнул Тетерин. — В одну реку нельзя войти дважды. Когда говорят, Россия гибнет и нужно её спасать, мне грустно, потому что хотелось бы, чтоб это было так.

— Чтоб Россия гибла? — удивился Белокуров.

— Да, чтобы она ещё гибла. Потому что она уже мертва. Что такое невыплата зарплат? Это тыканье иголками, проверка, чувствует ли тело боль, восстанет ли, возмутится ли, или оно уже полностью труп. Русскому уже ничего не надобно. А значит, он мёртв. Арабы в Египте устраивают демонстрации протеста против бомбёжек Ирака. Вы видели хотя бы одну демонстрацию русских против уничтожения сербов? Да что там сербов! Против геноцида русских в Чечне. И я не видел. И даже если ваше княжество жаворонков хоть что-то из себя представляет, в чём лично я сильно сомневаюсь, то всё равно оно есть не что иное, как волос на теле покойника.

— Волос?.. — потерянно переспросил Белокуров.

— Да, — печально вздохнул Тетерин. — Я с самых похорон своего отца думаю об этом волосе. Если хотите, расскажу.

— Расскажите, — тихо промолвил Белокуров.

— Я, кстати, никому ещё не рассказывал. Мой отец был отважным человеком, страстно любил свою Родину — СССР. И он умер именно в год её убийства, в девяносто первом. Какая-то скоротечная астма... Утром не проснулся, и всё... Задохнулся во сне. Я думаю, он задохнулся от горя. Так вот, когда на второй день после его кончины я утром подошёл к нему, то обнаружил в лице что-то не то. И даже не сразу догадался. Лицо его было пересечено надвое.

— Пересечено? — вздрогнул Белокуров.

— Да, невероятно длинным волосом, — продолжал говорить Тетерин, сам задыхаясь от воспоминания. — У отца над правой бровью была маленькая родинка, из которой всё время длиннее остальных рос крепкий чёрный волос. Отец его постоянно выдёргивал щипчиками. И вот, представляете, за сутки, прошедшие после смерти отца, этот волосище вырос длиною в полметра.

— Не может быть! — произнёс в ужасе Николай Прокофьевич. — Неужто на полметра?

— Нисколько не преувеличиваю. Я сохранил тот волос, измерил его. Пятьдесят сантиметров с гаком. Он легко выдернулся и потом уже больше не рос. В день похорон его не было. Всю свою силу он бросил в этот отчаянный скачок. Он словно кричал: «Встань! Поднимись! Смотри, как я нахально вымахал! Выдерни меня!» Всё, что сейчас происходит в России, — как этот волос. Раньше, стоило ему чуть высунуться, — дёрг! И его опять нету. А сейчас некому выдернуть, и оно прёт, оно лезет, крича: «Встань! Воскресни! Выдерни меня!» Но страна державная спит мёртвым сном, не встанет, не выдернет. Жизнь костей и роговицы продолжается в мёртвом теле и ещё долго будет продолжаться, но это — жизнь в трупе.

— Оторопь берёт от ваших слов, — поёжился Белокуров.

— Могилой повеяло, — сказал его отчим — Может, замените меня за рулём? Хоть мы и в трупе, а мне отдохнуть надо.

— Охотно.

Они остановились, поменялись местами и вскоре Тетерин снова сам вёл свою «мыльницу». Некоторое время ехали молча, хмурясь, потом Белокуров сказал:

— Мне бы всё-таки хотелось видеть всё более поэтически, ну хотя бы как в сказке про мёртвую царевну. Придёт добрый молодец, поцелует, приголубит, и мёртвая окажется спящей. Проснётся и встанет. А Лазарь? Тот ведь и не спящий даже, а по-настоящему мёртвый лежал во гробе. Смердил! Однако пришёл Спаситель и поднял его из гроба.

— Если только Сам Спаситель придёт, — отозвался на эти слова Тетерин. Ему и самому не хотелось верить в собственные рассуждения. Хотелось быть Белокуровым, быть оптимистом. Но он оставался пессимистом и палеоантропологом, он видел Россию уже в качестве объекта раскопок.

— Как знать, — сказал Белокуров, — может, Он и придёт, Спаситель наш, Человеколюбец Христос. Ведь есть в России люди, и молодые, и умные, и образованные, которые искренне в Него верят. Да я позавчера как раз с таким познакомился. Кстати, он поехал к своему духовнику, живущему тоже где-то в Тверской области. Можем и туда съездить.

— А вы знаете, Борис...

— Мы, кажется, уже на «ты» перешли после того, как пистолетами вместе помахали.

— Извини. А ты знаешь, Борис, что в твоём сыне четыре души?

— Не-е-ет! Это ещё что за галиматья?

— Вот ты сказал о Человеколюбце, а ведь я твоего сына знаешь откуда вытащил? Из общества сознания Ч.

— Какого-какого сознания?

— Ч.

И Тетерин, не забывая о дороге, поведал Белокурову и Николаю Прокофьичу обо всём, что произошло с ним в четверг и пятницу. Белокуров слушал внимательно и взволнованно, изредка вставляя: «Ничего себе!» или «Туши свет лопатой!». Тетерин старался ничего не упустить, ничего не утаить, как на духу. Когда он окончил свою повесть, Белокуров произнёс:

— Ну и ну! А Тамара-то!.. Как же мне благодарить-то вас?

— Тебя.

— Да, прости, тебя. Да ведь ты подвиг совершил. В уме всё сразу не укладывается. Четыре души? Как же этот Чернолюбов вычислил моего Серёжку?

— Это нетрудно сделать, обзвонив родильные дома.

— Но Серёжа и впрямь не только родился четвёртого июля девяносто четвёртого, но и зачат был именно четвёртого октября девяносто третьего. Подумать страшно... Что же они намеревались с ним сотворить?

— Не знаю, честно говорю: не знаю, — сказал Тетерин.

— И Чикатило... — бормотал Белокуров. — Вы уверены, что это был он?