Как кто-то говорил, бью я совершенно не по-женски, на коротком замахе, на выдохе, с невысказанными словами на губах. Лео отлетает к стене; из разбитой губы на футболку капает неожиданно яркая, дурманящая кровь. Что-то шепчет, трясет головой, отмахивается от своих же волос, попавших в глаза.

— Кара… — пытается вразумить Самаэль.

Не без оснований он полагает, что парня я просто убью, но это было бы слишком просто и скучно. Презрительно усмехаясь, я поворачиваюсь ненадолго к Антихристу.

— Семьдесят секунд, — безошибочно определяю я. Чуть больше минуты — этого всегда хватало.

Сомневаясь, он кивает.

Семьдесят секунд на то, чтобы перевернуть человеческую жизнь. Семьдесят секунд на то, чтобы покончить с бешеной жаждой крови, с пульсирующим жаром внутри. Всего-то ничего.

Первый удар Лео выдерживает, остается на ногах. Кровь из разбитого носа пачкает ему лицо, искажая черты. Постепенно зверея, я наношу несколько ударов в корпус, слыша далекий хруст ребер. Подвывая на одной жалобной ноте, ясновидящий пытается сползти по стене или хотя бы закрыться от следующих ударов. Бью до истошных воплей, до адской боли в костяшках, методично и совершенно неосознанно.

Твою мать, да я вконец свихнулась! Ловя себя на этой мысли, я гляжу на искореженное лицо парня. И, не давая ему опомниться, валю на пол сильным ударом в ключицу. Лео из последних сил пытается вырваться, шипя и царапаясь, как мелкий перепуганный зверек. Извивается подо мной, сплевывает кровь на пол, а я нависаю сверху, встряхивая так, что затылком он бьется об пол. Из глаз у него разве что искры не сыплются.

— Ну, что? — мурлыкающим голосом осведомляюсь я. — Будешь еще колоться?

Ответом служит невнятный скулеж. Я хмурюсь, опускаю ногу на запястье, вызывая новый вопль. От запаха крови я окончательно дурею — перед глазами все скачет, дыхание прерывистое, хочется еще, еще, чтобы эта апатичная тварь выла от каждого удара. Зловеще улыбаясь, я опять возвращаюсь к съежившемуся на полу Лео. Доски в кровавых разводах; парень, балансируя на грани болевого шока, пялится в потолок.

А меня уже конкретно штырит. Не обращая внимание на общее состояние Лео, я сжимаю кулак. Добью же, выколочу из него не только дурь, но и жизнь.

В общем-то, все равно.

— Довольно! — Самаэль хватает меня за руку, и я с изумлением понимаю, что не могу высвободиться или хотя бы пошевелиться: от цепких пальцев парня исходит охлаждающая волна, прошедшаяся железным шагом по всему телу.

Самаэль осторожно помогает ясновидящему встать; Лео тихо воет, будто потерянный щенок, ну честное слово. При взгляде на него я снова начинаю свирепеть, так что стараюсь смотреть в сторону. Осуждения от Самаэля я не чувствую, скорее, досаду: теперь Лео нам вряд ли поможет.

А я вот иначе думаю: человека легче напугать, чем просто склонить на свою сторону.

— Идиот, — замечаю я. — Почему наркотики?

— Я устал, — неразборчиво отвечает медиум. — Заебался уже с этим даром, и…

— Все заебались, Лео. Но это не повод сваливать в нирвану, пока остальные пытаются исправить мир.

Я знаю его не так хорошо, чтобы что-то утверждать, но он впечатляется этими словами. Еще бы, после такой встряски, на все согласится, лишь бы по физиономии опять не получить.

Вот поэтому у меня нет никого, к кому можно обратиться за помощью. Я — неуравновешенный псих, и это отнюдь не самокритика, а жутчайшая правда.

Людей легче всего напугать.

— Что вам от меня нужно? — спрашивает Лео.

— Найти одну вещицу, — уклончиво отвечает Ройс, избегая уточнений. — Но ты, наверное, не в состоянии…

Но он торопливо кивает, морщится от боли. Ясновидящий готов на все что угодно, лишь бы выпроводить нас из своего дома. Я знаю, что для видений физическое состояние неважно, поэтому он в силах помочь нам и сейчас; скорее всего, Лео надеется, что на этом его долг закончится и меня он никогда больше не увидит.

Для выхода на изнанку и поиска меча нужно чуть больше получаса, но в конце концов парень вручает нам криво нацарапанную записку о том, где искать артефакт. Ройс по привычке рассыпается в благодарностях, мы с Самаэлем молчим. Лео шарахается от меня, как от чумной, чуть не падает. Не сказав ни слова, я ухожу, пользуясь переходом, сотворенным Антихристом. Ясновидящий смотрит в спину пристально и тяжело; я не оборачиваюсь.

Ненавижу таких людей, но их не исправить: пробовали, не работает. Вечером же Лео вколет себе еще большую дозу, и его, возможно, не откачают. И хер с ним, в общем-то, кто он мне? Такие мелкие смертные, задолжавшие Аду услугу или душу, рано или поздно идут в расход, их не считает никто.

Все мы идем в расход. Как бы ни старались корчить из себя важные фигуры, в итоге судьба для всех одна. Преисподней не нужны воины, ей нужны оловянные солдатики, безоговорочно подчиняющиеся приказам. Рано или поздно система ломает хребет каждому.

У ясновидящего и остались только наркотики. У меня — битвы. Вставляет нам совершенно одинаково.

Поэтому я зло скалюсь и сжимаю кулаки, впиваясь ногтями в ладони, каждый раз, когда вижу пустых людей-оболочек. Поэтому я боюсь такой стать.

Пока я томилась взаперти, здесь настал март. Это открытие неожиданно настигает меня, когда я короткими перебежками добираюсь до подъезда. Теплее не стало; люди все еще недоуменно косятся на меня, разгуливающую в кожаной куртке, и только пытаются согреть заледеневшие на поднявшемся морозе пальцы. Просто Москва вдруг из монотонно-серой становится ярче, новее, что ли, будто лучи солнца смыли с высоток грязную старую паутину, вернув им первоначальный бежевый цвет. Чувствуя нарастающее изумление, я заново исследую город, брожу в свободное время по таким закоулкам, куда здравомыслящий человек не сунется в жизни. Я с интересом разглядываю обновленные дома, повеселевших людей и посиневшее небо. Каким-то неведомом образом Москва, меняясь сама, меняет и меня, потихоньку успокаивая душу.

Сидя на лавочке в парке, я осторожно касаюсь татуировки на руке. Линии под пальцами чуть холодней остальной кожи; я аккуратно обвожу пальцем оскаленную пасть дракона. «Это смотрит закатно на нас дракон, и от взгляда внутри начинает ныть что-то древнее, дикое…» — что-то поэтичное, не помню точно и дословно, Влад когда-то читал, но ритм в память западал. Самаэль обещал снять на днях, он уже успел немного разобраться. Первой попыткой был Влад, ему татуировка — блок, как он сам сказал, — мешала колдовать, но дракон только побелел, выцвел и остался тяжело оттягивать руку Высшего мага, сковывая движения. Тоскливо вздыхая, я отвлекаюсь от этих мыслей.

Если вдумываться, я совершенно свободна, ведь в Аду объявили о моей смерти, никто нас не ищет, и я спокойно могла бы осесть где-нибудь в мире людей, прожить остаток жизни без битв, Апокалипсисов и вечных игр Преисподней и Небес. После длительных попыток влиться в ряд безликих демонов или людей не выходит. Для начала, прогибаться под толпу я не хочу, не способна просто. Пытаться можно, но в итоге все равно возвращаюсь на прежние позиции. И потом, без битв я не могу просто физически, у меня аж ломка начинается, и бедняга Лео, умудрившийся подвернуться под руку, это подтвердит. Я столько сражаюсь, что не могу представить себя вне войны.

Вот и выходит, что я свободна, а податься и некуда. Куда бы ни пошла, рядом будет все это, потусторонние миры; они не оставят в покое даже якобы покойника. Люди привыкли пользоваться другими, и они научились этому у нас.

Чисто теоретически я могу идти куда угодно: все пути открыты, никто не назовет предателем. Моя клятва Люциферу не обязывала спасать ему жизнь, только исполнять приказы — и, если вдуматься, это хороший шанс избавиться от привязи. Еще год назад я ушла бы, особо не задумываясь, но теперь вдруг осознаю, что привыкла к своим друзьям и не хочу оставлять начатое дело. Иначе для чего все это было?

Потому, даже сомневаясь и отыскивая постоянные причины остаться в мире людей подольше, я не могу избавиться от бессонницы, а когда засыпаю, мешаю другим, мечась по кровати и крича сквозь зубы. Я вижу кошмары поразительно детально, могу рассмотреть каждый волос на голове противника, каждую каплю крови на распоротом горле ангела, а крики умирающих громче обычного. Ишим вот кричит заливисто, я слышу вопль, смешанный со стоном, пытаюсь малодушно зажмуриться, лишь бы не видеть, но не могу. Бездыханное тело Ишим преследует меня во снах, хотя я отлично знаю, что она, уставшая и вполне живая, спит в той же комнате. И все же ночи становятся серьезным испытанием.